Музей невинности
Шрифт:
— И то, и другое.
— Тогда знай, что фильм снят.
Признаться, в сценарии под названием «Синий дождь» не было ничего, что сообщило бы кому-то нечто новое, добавило что-то в историю нашей любви с Фюсун: почему-то Феридун, разумные рассуждения которого я с таким удовольствиям слушал прошлым летом, в своем сценарии повторил все ошибки турецких кинематографистов (подражание, наигранность, морализм, грубость, сентиментальность, коммерческий популизм и т. д.), достигших определенного уровня культуры и стремящихся создать произведение искусства, как на Западе, — в общем всех тех, кого он столь яростно ругал. Читая скучный результат его творчества, я подумал, что страсть к искусству — это болезнь, которая, как любовь, слепит наш разум и скрывает от нас реальность, заставляя забыть обо всем. В трех сценах Фюсун должна была сняться обнаженной — один раз, занимаясь
Именно из-за этих сцен я не принял фильм, в идею которого и так не верил. И был просто вне себя и настроен решительнее, чем даже Тарык-бей. Таким образом, окончательно убедившись, что замысел съемок нужно отложить в долгий ящик, я сразу сообщил Фюсун с мужем, что сценарий отличный, поздравил Феридуна и сказал, что со своей стороны готов теперь приступить к действиям, а для этого хотел бы начать, на правах продюсера (при этих словах я со смехом представил себя продюсером), с набора технического персонала и кандидатов на роли — на усмотрение Феридуна.
В начале зимы мы в сопровождении Фюсун начали регулярно бывать в различных киношных забегаловках Беойглу, в кабинетах директоров кинокомпаний, ходили по кофейням и пивным, где кутили до утра второсортные актеры и восходящие звезды, статисты, декораторы и костюмеры, где народ играл в турецкое домино, а продюсеры с режиссерами обсуждали планы на будущее. Все эти заведения были на расстоянии десяти минут ходьбы вниз по улице от Кескинов, и всякий раз, проходя по этой дороге, я вспоминал слова тети Несибе, которая говорила, что Феридун женился на Фюсун, лишь бы жить поближе к тем местам. Иногда я забирал их на машине от дверей дома, а иногда, после ужина с родителями, мы втроем, я, Феридун и взявшая его под руку Фюсун, отправлялись в Бейоглу.
Чаще всего мы ходили в бар «Копирка». Помимо всех прочих, туда еще заглядывали стамбульские нувориши в поисках кинозвезд или молоденьких актрис, мечтающих стать таковыми, отпрыски провинциальных толстосумов, попавшие в водоворот стамбульской деловой и ночной жизни, жадные до столичных развлечений, а также среднего пошиба газетчики: кинокритики да светские обозреватели. За зиму мы перезнакомились с огромным количеством людей, которых летом видели в кино во второстепенных ролях (в том числе с усатым приятелем Феридуна, который играл обманщика-бухгалтера), и стали частью этого общества, состоявшего из милых, немного озлобленных, но еще не утративших надежду людей, безжалостно сплетничавших друг о друге, готовых поведать историю своей жизни первому встречному, но не умевших прожить друг без друга ни дня.
Феридун, которого здесь очень любили, порой покидал нас и часами просиживал за другими столиками со знакомыми — одними он восхищался, с другими, кому когда-то ассистировал, продолжал дружить, поэтому мы с Фюсун часто оставались вдвоем. Не могу сказать, что такие моменты были особо счастливыми для меня. При муже Фюсун обращалась со мной довольно холодно и неискренне, называла меня только на «вы», «братец Кемаль», а если в её словах и проскальзывала теплая нотка, то лишь из вежливости.
Однажды вечером, когда мы с Фюсун снова оказались за столиком одни, а я к тому времени успел перебрать ракы, мне вдруг стало невероятно тоскливо. Я прекрасно сознавал реальность, мелкие расчеты Фюсун, связанные с кино. И решил, что, если скажу ей об этом без утайки, это ей понравится и она воспримет спокойно мое желание быть искренним. «Дорогая, бери меня под руку, и давай поскорее уйдем из этого отвратительного места, — произнес я. — Поедем в Париж или на другой конец света, куда-нибудь в Патагонию, где забудем всех этих людей и мы будем счастливы до конца наших дней».
— Братец Кемаль, разве это возможно? Наши жизни теперь идут по разным дорогам, — ответила Фюсун.
Вечно пьяные завсегдатаи бара, приходившие туда каждый день как на работу, хорошо приняли Фюсун — красивую молодую жену Феридуна, меня же встретили с подозрением и насмешкой, считая добрым богатым дурнем, который хочет снять европейский фильм. Все эти веселые выпивохи, кочевавшие из бара в бар, редко оставляли нас одних. С некоторыми мы были совершенно незнакомы, что не мешало им пробовать попытать удачу у Фюсун, другим страстно хотелось, чтобы весь мир узнал все их тайны. То была большая команда. Мне нравилось, когда подсевшие со стаканом за наш столик незнакомцы
Каждый действовал по-своему. Одни говорили, что ищут «смуглую турецкую красавицу» для фотосессии. Другие сразу предлагали главную женскую роль в фильме о пророке Ибрагиме, съемки которого должны вот-вот начаться. Третьи молча смотрели в глаза. Четвертые заводили беседу о прекрасном, которого никто не замечает в мире денег. Пятые читали стихи про любовь или родину авторства какого-нибудь бедолаги-поэта, угодившего за решетку, а шестые в это время, сидя за дальним столом, оплачивали наш счет либо присылали вазу фруктов. Одна тучная дама, с которой мы каждый раз встречались в Бейоглу, куда в конце зимы стали ходить реже, так как я противился этим посещениям всеми способами, в свое время снимавшаяся в ролях бессердечных гувернанток или подруг злодеек, устраивала у себя вечеринки для таких, как она выражалась, «образованных и культурных молодых женщин», как Фюсун, куда всякий раз звала и её. Один немолодой коротконогий и пузатый критик в штанах на подтяжках и с бабочкой клал свою уродливую, будто паук, руку Фюсун на плечо и говорил, что «ее ждет очень, очень большая слава», что она, может быть, станет первой турецкой звездой международного уровня, и советовал быть осмотрительной.
Все эти серьезные и несерьезные, настоящие и выдуманные предложения сниматься в кино или рекламе Фюсун слушала внимательно и серьезно, запоминала имя каждого, кто подходил к ней, и, осыпая неумеренными и весьма пошлыми похвалами любого мало-мальски известного актера, чему, полагаю, научилась в бытность продавщицей, старалась понравиться всем, с кем ей доводилось общаться. В то же время она пыталась делать и нечто противоположное — быть не похожей на других, интересной, и хотела бывать в эти заведениях как можно чаще. Я сказал ей не давать телефон каждому встречному, кто предлагает работу, потому что, если узнает отец, ей попадет, но она, разозлившись, посоветовала не лезть не в свое дело, потому что, если фильм Феридуна будет неудачен или вовсе не будет снят, она снимется у других. Я обиделся и ушел за другой стол, но через некоторое время она подошла ко мне с Феридуном и сказала: «Поехали поужинаем, как летом».
В этом пивном киносообществе, частью которого я постепенно, чуть стесняясь, становился, у меня появились два приятеля, от которых я узнавал последние сплетни. Первой была немолодая актриса по имени Сюхендан Йылдыз. В результате неудачных действий молодой турецкой пластической хирургии её нос. разделенный пополам, стал странным и отталкивающим, однако она прославилась, так как её начали приглашать на роли злодеек. Второго моего приятеля звали Салих Сарылы. Он был характерным актером и всю жизнь играл бравых офицеров и честных полицейских, но сейчас зарабатывал на хлеб озвучкой полулегальных эротических фильмов местного производства и часто, задыхаясь от кашля, со смехом хриплым голосом рассказывал о комических эпизодах во время съемок.
За несколько лет я с изумлением узнал, что большинство актеров, с которыми мы знакомились в «Копирке», поработало в стамбульской эротической индустрии. Когда это открылось, я почувствовал себя человеком, обнаружившим, что большинство его друзей состоит в подпольной экстремистской группировке. Изысканные актрисы средних лет и актеры, которые, как Салих-бей, всю жизнь играли героев, часто ради денег озвучивали довольно откровенные европейские фильмы и во время любовных сцен, которые показывали без подробностей, издавали преувеличенные крики и стоны, позволявшие вообразить плотские детали, оставшиеся за кадром. У большинства всех этих довольно известных людей были семьи и дети, но, скрывая свои заработки, прежде всего от домашних, они объясняли совершенное тем, что «не хотят терять связь с кино, пока в индустрии кризис». Однако поклонники, особенно из провинции, узнавали их по голосам и присылали письма, полные гнева либо комплиментов. Другие актеры, более смелые и жадные до денег, также завсегдатаи «Копирки», снимали фильмы, которым предстояло стать первым в истории мусульманским порно. В этих фильмах, на взгляд современного зрителя не столько эротических, сколько смешных, все так же звучали слишком громкие, стандартные любовные стоны, подробно исполнялись все позиции, почерпнутые из контрабандой ввезенных западных книг, но все актеры — и мужчины и женщины, — как осторожные девственницы, никогда не снимали с себя трусы.