Музей невинности
Шрифт:
Некоторые из уличных торговцев, бродивших перед Новым годом в великом множестве по Стамбулу, в богатые кварталы приходили в костюме Санта-Клауса. Декабрьским вечером 1980 года, выбирая подарки для семьи Фюсун, я стал свидетелем того, как несколько школьников — мальчишек и девчонок — смеются над Санта-Клаусом, продававшим лотерейные билеты у нашего дома, и дергают его за ватную бороду. Подойдя ближе, я узнал привратника из дома напротив: пока школьники обижали беднягу, Хайдар-эфенди беззвучно смотрел перед собой, сжимая в руке билеты. Прошло несколько лет, и в кондитерской гостиницы «Мармара» на площади Таксим, где стояла новогодняя елка, взорвалась бомба, подложенная исламистами. Тогда-то и стало очевидно, какой гнев у радикалов вызывает празднование Нового года с выпивкой и азартными играми. У Кескинов за столом тот взрыв обсуждали с такой же важностью, как и танцовщиц,
— Вы бы ей уж чаршаф надели! Может, хоть самим стыдно не будет! — сказал Тарык-бей.
Он редко сердился, когда смотрел телевизор, и, сколько бы ни пил, никогда не злился, как мы, и старался не комментировать то, что на экране.
Иногда под Новый год я покупал в лавке Алааддина календарь для чтения с расписанием намазов. В первую ночь 1981 года Фюсун выиграла этот календарь и по моему настоянию повесила его на стену, между кухней и телевизором, но, когда меня не бывало, он никого не интересовал. Между тем на каждом листке приводились специальное стихотворение на тот или иной день, важные события, связанные с ним, часы намаза с рисунками циферблата для неграмотных, рецепты разных блюд, исторические рассказы, анекдоты и афоризмы о жизни.
— Тетя Несибе, вы опять забыли оторвать листок на календаре, — укорял я её в конце вечера.
Было выпито много ракы, последняя передача закончилась, солдаты, чеканя шаг, поднимали флаг.
— Еще день прошел, — говорил Тарык-бей. — Хвала Аллаху, мы сыты, не голодаем, у нас теплый дом, а что еще для счастья надо?
Слова отца Фюсун почему-то так мне нравились, что я специально откладывал вопрос о календаре на финал, хотя замечал, что листки не оторваны, как только приходил.
А тетя Несибе добавляла: «К тому же мы вместе с вами, с близкими и любимыми людьми». Сказав это, она тянулась поцеловать Фюсун, а если той рядом не было, звала её: «Иди-ка сюда, моя вредная дочка! Иди, мама поцелует, приласкает...»
Фюсун, услышав эти слова, садилась к матери на колени, как маленькая, и тетя Несибе долго гладила и целовала ей руки, щеки, спину. Это проявление любви, повторявшееся неизменно все восемь лет, производило на меня особое впечатление. Фюсун знала, что я неотрывно смотрю на них, когда они, смеясь, обнимали и целовали друг друга, но сама в тот момент никогда не поворачивала в мою сторону голову. Глядя на их нежности, я чувствовал себя невероятно хорошо и с легкостью покидал их дом.
Иногда после слов «с близкими и любимыми людьми» не Фюсун садилась на колени к матери, а к самой Фюсун усаживался соседский мальчик Али. Она гладила и целовала его, а потом прибавляла: «Давай, пора домой, а то твои мама с папой рассердятся на нас, что мы тебя не отпускаем!» Иногда Фюсун дулась после утренней ссоры с тетей Несибе и, когда та звала её за порций ласк, отвечала: «О Всевышний! Мама, перестань!» И тетя Несибе вздыхала: «Ну тогда оторви хотя бы лист на календаре, чтобы нам дни не спутать!» Плохое настроение Фюсун мигом улетучивалось, и она, оторвав листок календаря, громко со смехом читала стихотворение или рецепт блюда дня, а тетушка поддакивала: «Точно, давай сварим компот из айвы и изюма, давно ведь не варили!» или: «Да, артишоки уже появились, но только из таких крошечных ничего не выйдет». А иногда задавала вопрос, который заставлял меня нервничать:
— Если я завтра испеку пирожки со шпинатом, будете есть?
Тарык-бей обычно в таких случаях молчал, так как или не слышал, о чем шла речь, или хандрил, и, если Фюсун, словно испытывая меня, тоже ничего не отвечала, тетушка невольно обращалась ко мне.
— Фюсун очень любит такие пирожки, тетя Несибе! Обязательно испеките! — соглашался я, пытаясь выкрутиться из положения, ведь, не будучи членом семьи, не мог говорить о себе.
Иногда Тарык-бей просил дочь оторвать лист календаря и прочитать вслух о знаменательных событиях, пришедшихся в истории на эту дату, и Фюсун читала:
— 3 сентября 1658 года османские войска начали осаду крепости Допио.
Или:
— 26 августа 1071 года после победы при Малаз-гирте туркам открылись двери в Анатолию.
— Хм-м... — останавливал её Тарык-бей. — Ну-ка дай сюда. Доппио написали с ошибкой. Забери.
— Дом человека — там, где он ест и где его сердце, — произнесла Фюсун.
Она прочитала это весело и насмешливо, но вдруг встретилась взглядом со мной и посерьезнела.
Все мы на мгновение погрузились в молчание, будто задумались над тайным смыслом этих слов. Мне пришло в голову, что за столом у Кескинов я пережил немало волшебных мгновений тишины и что мысли о смысле жизни, масштабах нашего существования в этом мире и о том, зачем мы являемся на свет, которые вряд ли возникли бы у меня в другом месте, пришли мне в голову именно здесь, когда я задумчиво смотрел в телевизор, краем глаза наблюдая за Фюсун и болтая о всякой всячине с Тарык-беем. Я любил ту волшебную тишину, с течением месяцев и лет все более понимая, что её мгновения, приближавшие нас к тайне жизни, были для меня такими важными и глубокими из-за любви к Фюсун, и аккуратно сохранял вещи, которые потом напоминали мне о них. В тот день я под каким-то предлогом — наверное, почитать — взял листок, который отложила Фюсун, и, пока никто не видел, спрятал его в кармане.
Конечно, мне не всегда было так спокойно. Так, ранним утром 1 января 1982 года — в день, когда я выиграл в лото тот самый маленький носовой платок и уже собирался уходить, — ко мне подскочил соседский мальчик Али, который восхищенно смотрел на Фюсун и с загадочным видом произнес:
— Кемаль-бей, вы только что выиграли платок?
— Да.
— Тетя Несибе сказала, это детский платок Фюсун. Можно я еще раз на него посмотрю?
— Али, малыш, я не помню, куда его положил.
— А я помню, — ответил мальчуган. — Вон в этот карман, здесь должен быть...
Он был готов засунуть руку. Я отступил на шаг. На улице лил проливной дождь, все столпились у окна, и нас никто не слышал.
— Али, уже очень поздно, а ты еще здесь, — попытался я отвлечь мальчишку. — Потом твои мама с папой на нас рассердятся.
— Я уже ухожу, Кемаль-бей. Так вы дадите мне платок Фюсун?
— Нет, — прошептал я, нахмурившись. — Он мне нужен.
59 Как провести сценарий через цензуру
Получение разрешения от комитета по цензуре для картины Феридуна требовало много усилий. За много лет до этого я знал по рассказам и из газет, что любой фильм, который крутят в кинотеатрах, будь то турецкий или иностранный, проходит через цензурный комитет. Но только после создания «Лимон-фильма» я узнал, какой важной частью кинопроизводства является одобрение комитета по цензуре. В газетах о его власти писали, когда какой-нибудь очень известный европейский фильм, о котором знали все, в Турции оказывался запрещен. Например, не допустили к показу «Лоуренса Аравийского», потому что в нем содержалось оскорбление турецкой нации, а когда из фильма «Последнее танго в Париже» вырезали все эротические сцены, он стал скучным, совершенно не похожим на оригинал.
Один из совладельцев бара «Копирка», Хайяль Хайяти-бей, много лет проработавший в цензурном комитете, и один из завсегдатаев нашего столика, однажды признался нам, что лично он верит в свободу слова и демократию больше любого европейца, но никогда не позволял (и не позволит) никому пользоваться искусством кинематографа для обмана наивного и простодушного турецкого зрителя. Одновременно Хайяль Хайяти был режиссером и продюсером, а работать в комитете по цензуре согласился лишь затем, чтобы все, кто бывал в «Копирке», «сошли с ума от зависти». После этих слов он всегда подмигивал Фюсун. В этом подмигивании выражалось нечто отеческое и фривольное одновременно. Зная, что я дальний родственник Фюсун, Хайяль Хайяти никогда не преступал с ней границ приличия. Обитатели «Копирки» стали называть его Мечтатель Хайяти потому, что он постоянно употреблял слово «мечтать», когда рассказывал о фильмах, которые собирался снимать. Всякий раз, когда мы приходили, он садился за наш столик к Фюсун и, неотрывно глядя ей в глаза, делился очередным замыслом, каждый раз прося её «не раздумывая и искренне» сказать, нравится ли ей идея.
— Идея очень хорошая, — всякий раз отвечала Фюсун.
— Когда начнем снимать, обязательно пригласим вас на главную роль, — обещал ей Мечтатель Хайяти.
Он изображал искреннего человека, но в конце неизменно добавлял: «Я ведь, знаете ли, ужасный реалист». Сидя с нами, он иногда заглядывал в глаза и мне, но лишь потому, что смотреть беспрерывно на Фюсун было бы невежливо, и я не упускал случая по-дружески улыбнуться ему в ответ.
Со временем мы начинали понимать, что так быстро, как хочется, нам начать съемки не удастся.