Муж мой - шеф мой? или История Мэри Блинчиковой, родившейся под знаком Тельца
Шрифт:
— Портфеле?
Голос у Муханова был такой, словно вчера второй раз случилось Рождество.
— Пе-тя! Быстро вспоминай, что еще было в том портфеле. Я жду.
Неожиданно я пожалела, что не курю: вот сейчас — самый что ни есть момент затянуться, было бы красиво. И еще я бы с удовольствием выпила чего-нибудь. Например, рассольчику. Голова просто раскалывалась, было холодно, и форточку закрывать не хотелось — заболит еще больше. И туфли бы переодела — на улица мокрота, ужас. Я пошевелила пальцами ног, разгоняя кровь. В трубке сопел Муханов.
— Мэри, ну ты даешь стране угля, там… там было… там был еще паспорт! —
— Петечка, а фамилию, фамилию ты запомнил?
— Мэри, а вот с фамилиями…
— Не запомнил, Петь?
Сопение усилилось, и Петька несчастным голосом сказал:
— Нет, слушай, я как Фомича на фотке увидел, у меня все аж завертелось… Завертелось, — повторил Петька уже другим, более уверенным голосом, — а потом я посмотрел, что там еще, и…
Вчера, когда я к концу дня наконец нашла действительно добрых людей, которые приютили несчастного, еле живого старика, и увидала Петра Фомича, у меня тоже «все завертелось».
К сантиментам я не склонна, но по дороге домой, в метро, я еле сдерживалась, чтобы не завыть, не зарыдать в голос, в ларьке купила бутылку водки и почти всю ее одна и выпила.
Я молча ждала, представляя, как сильно напрягаются мухановские мозговые лабиринты, извлекая из памяти события вчерашнего вечера. Наверно, после смены он тоже принял дозу…
— Ничипоренко, — выдал на-гора Муханов.
— Петь, а Ничипоренко — это точно или как?
— Это — точно! — гордо сказал Петька. — Потому что это девичья фамилия моей жены!
Я перепугалась.
— Петька, а на фото была не она… Не твоя жена, Петь?
— Мэри, ну ты меня что, совсем за идиота держишь? — возмутился Петька. — Там была уже пожилая тетка…
— Ты адрес случайно не посмотрел?
— Посмотрел, Мэри, я, конечно, не такой умный, как ты, но адрес машинально посмотрел! — шумел Петька. — Адрес — Московский, а дом… — Муханов вздохнул. — Дом — сто семьдесят семь.
— Квартира?
— Двадцать.
— И ты так сразу и запомнил? — ехидно спросила я.
— Да, так сразу! Представь себе, — передразнил в ответ Петька. — Смотри: сто семьдесят семь — это номер войсковой части, где я служил, а двадцать — Светке же двадцать лет!
Ах, ну да, Светка. Светка — просто молодец, что ей двадцать лет, подумала я.
Дверь распахнулась, и в комнату вошел Полозов — сияющее лицо, сверкающие ботинки. Ни слова не говоря, он положил передо мной маленькую бархатную черную коробочку.
— Мэри?
Он уселся прямо на столе, закинув ногу на ногу, и победно смотрел на меня. Красив был до умопомрачения — загорелый, подтянутый, моложавый. Неужели больше ничего никогда не будет: ни океана, ни солнца, ни ужина при свечах? Как же пережить все это… А в коробочке — обручальное кольцо?
— Петь, спасибо, ты замечательный, — ответила я в трубку. — Я позвоню позже и все расскажу. Целую, — и дала отбой.
Бледно-голубые глаза сузились до щелочек. Во взгляде читался немой вопрос.
— Я бы очень хотела с тобой поговорить, — сказала я тихо и внятно.
Видимо, что-то в моем тоне насторожило Степана. Мы не виделись несколько месяцев. Он скорее всего рассчитывал, что я с радостным повизгиванием брошусь ему на шею, и заметно задергался. Но вида не подал.
— Я жду у себя через десять минут, — и хлопнул дверью.
Из зеркала в туалете на меня сумасшедше глянула бледная физиономия. Нет, так дело не пойдет.
Я поплескала в лицо ледяной водой и аккуратно промокнула салфеткой. Пудра, карандаш для губ, помада… Пожалуй, в такой знаменательный день можно отступить от строгих канонов и глаза тоже приукрасить, и я быстро прошлась но ресницам тушью. Ноги в туфлях, наверно, от волнения, высохли. Немного «Аллюра» на запястья — знакомый аромат взбодрил и буквально окрылил меня, и, бросив последний взгляд в зеркало — отражение уже радовало — и закинув сумку через плечо, я решительно направилась к кабинету исполнительного директора холдинга «Айс-Парадайс».
Сомнений не оставалось: пришло, как теперь говорят, время «X», и пора объясниться начистоту. Я чувствовала это позвоночником с самого утра. Нервничаю я редко и в руках держать себя умею, но если меня довести — сторонись!
Я вошла в кабинет исполнительного директора, небрежно бросила сумку в угол и приготовилась.
Степан утопал в мягкой черной коже и курил сигару. Ну да, так и полагается, чтобы большой начальник курил сигару, а подчиненная — желательно красивая кукла — раболепно глядела в рот и выполняла указания! Хочет поставить на место, злорадно подумала я, мы сейчас посмотрим, чья возьмет! Шикарный мужчина, спасибо хоть ноги на стол не положил, и все вокруг него тоже было шикарно: стильная мебель, темного бархата портьеры, мохнатый ковер под ногами и даже пепельница слоновой кости в виде пастуха и пастушки… Я бывала здесь и раньше, но роскошь антуража больше не поражала и не давила на меня — теперь я знала, что за всем этим стоит. Смелее, Мэри!
Отчего-то эта пепельница — чей-то подарок, стоивший, по веселому рассказу Степана, целого состояния, — окончательно добила меня. Я вытащила из кармана черную бархатную коробочку — жалко, ох, как жалко! — и твердо поставила на край дубового стола. Ноздри у Полозова раздулись от бешенства, но он молчал.
— Я требую, чтобы ты немедленно мне все рассказал!
— Что все, Мэри? — он болезненно поморщился.
— Все! Зачем ты присылал мне букеты?
Вопрос застал Полозова врасплох.
— Какие букеты, Мэри?
— Он даже не помнит, какие букеты! Сломал мне жизнь и даже не подозревает об этом! — от злости я почему-то стала называть Степана в третьем лице.
— Я сломал тебе жизнь? Да я вчера развелся! — рявкнул, вскакивая, Полозов.
Я замерла на месте как вкопанная. Похоже, он не шутил и действительно развелся. Ну и где радостный рев оркестра, гром фанфар и грохот всеобщих аплодисментов?
И мне стало страшно. Потому что я ничего не чувствовала. Ну где же ты, розовенький Купидон с золоченым колчаном, ау! Отзовись! Вид у Степана был жалкий, несмотря на новый костюм и весь внешний лоск. Я видела его изнутри и содрогалась. Какая-то вроде ясная, но совершенно неизвлекаемая мысль болталась внутри меня и никак не хотела выходить наружу. Я смотрела на Степана и молчала. Мне казалось, что моя любовь к этому человеку будет вечной. Неужели правы древние, и все проходит, даже любовь? Захотелось плакать. Но стервы не могут плакать. А зачем я, собственно, притворяюсь? Чтобы с честью доиграть роль и закончить спектакль победительницей?