Муж, жена и сатана
Шрифт:
А на другой день явился мастер, какого Аданька вызвонила. Чудной такой, мальчишечка еще совсем, навроде старшего школьника. Худенький, очкастый, вежливый не по возрасту и в резиновых тапках на шнурках. Майка на нем с буквами была еще, огромными и не по-русски, и, главное дело, джинсы рваные по коленкам, с дырами, едва обметанными изнутри белой ниткой, а концы у ниток все одно торчат неприбранные. И молчун.
Прасковья ничего не сказала, конечно, не ее это дело мастеров хозяйских охаивать, а только все равно было неприятно, что в таком виде пацанчик к людям заявился, хоть и вызывали. А когда узнала ненароком, во сколько приход его обошелся, от Ады, так ахнула, натурально. Ушла к себе и долго сидела на кровати, все думала, что ж такое делается на свете, что соплячьи внуки такую власть нынче заимели. И за что — за простое электрическое включить?
Зато после него заработало, все как Аданька хотела, и она в щеку поцеловала еще Прасковью,
Но зато чудеса проклятые, что житья не давали, окончательно, видать, отгремели свое. И потому «Оптима» успешно отбыла на антресоль, пузырек с остатками мазилки улетел в мусорку, Череп заметно повеселел и перестал кидаться на пустую стенку, Гоголь же, единственный из гуглицкой семьи, кто не разделял общей радости, отряхнулся, подправил оперение тушки, натащив пуха ближе к пролысинам, и принялся за старое, привычно-злобное и беспричинное. Крикнул:
— Гоголь ур-род, ур-род, ур-род!
— Это что-то новенькое, — хмыкнул Лёва, подбирая выползающие из принтера один за другим бумажные листы с изображенным на них логотипом «LaserJet 6L» и рассматривая их на свет, — но, по крайней мере, самокритично.
Новая игрушка работала, и без сбоев, это было ясно. Ада прижалась к Лёвкиному плечу, зажмурилась и протянула, дурачась:
— А когда у нас Интернет будет, Лё-е-е-ва-а-а?
Гуглицкий удивился, искренне:
— А что, в нем своего Интернета нет, что ли, в ящике этом? Отдельно докупать, получается? Я-то думал, вместе все беру, комплектно с железом.
В этот момент на кухне что-то грохнуло. По характеру звука можно было угадать, что предмет довольно тяжелый и что упал на пол. А еще было слышно, как, ударившись о кафель, предмет покатился дальше, издавая по пути звуки, напоминающие колесный перестук аварийно тормозящего пустопорожнего состава. Оба они, Лёва с Адкой, тупо уставились друг на друга и, не сговариваясь, ринулись на кухню. Туда уже шлепала Прасковья, и на лице ее успело нарисоваться нескрываемое отчаяние. Напряжение, державшее все последнее время сообщество прописанных на Зубовке животных и людей, из всего состава отпустило ее последней. Однако частично настороженность осталась, не отступила совсем, как того требовал факт исчезновения нечистой силы. Все же к возвращению демона в жилище она, пожалуй, была больше готова, чем наоборот. И даже тайно стала думать, что демон этот, который хулиганил все месяцы этих мучений, и стал причиной Аданькиных недугов по женской линии. Но раздумьями своими ни с кем, само собой, поделиться не могла. Просто по вечерам закрывалась на щеколду и усердно, бормоча едва слышно, чтобы хозяева, не дай бог, не заругались, молилась за хозяйку на картонную иконку Божией Матери «Всех Скорбящих Радости», размещавшуюся у нее в комнате, стоймя, на Лёвином Буле. Ада Юрьевна, когда уже окончательно потеряла всякую надежду на беременность, картонку эту ей передала. Ну Прасковья и домаливала с той поры в одиночку: за хозяйку свою у Бога ребеночка просила и от самой себя.
Череп, услышав грохот, метнулся на коврик и, сомкнув веки, сжался в новом страхе. Уши его мелко подрагивали, хвост намертво вдавился в щель между задними лапами, шумерский нос моментально стал сухим и горячим. Весь вид его вещал о том, что животное серьезно нездорово и будет справедливым пока оставить его в неприкосновенности.
Это была суповая кастрюля, наибольшая по диаметру из всех гуглицких кастрюль. Она стояла на дальней по высоте открытой полке, нависавшей над плитой, поскольку потребность в ней была минимальной. В таких количествах мало когда приходилось готовить, и Прасковья убрала ее подальше от остальной, нужной для кухни посуды.
— Ну смотри, Ад, — Лёва задумчиво почесал бороду и уставился на перевернутую кастрюлю, — чтоб такую дуру оттуда скинуть, нужно как минимум туда взобраться. А чтоб взобраться, надо, по крайней мере, или стул подставить, или же длинное что-нибудь иметь. А где оно, длинное? — Лёва окинул взором кухню в поисках подходящего длинномера.
— Или самому таким быть. Длинным, — подхватила его мысль Аделина.
— Иль диаволом, — осмелилась вставить и свое слово совершенно угнетенная произошедшим Прасковья, — демоном насущным, чертом. А командует всеми ими сатана, иначе как бы они столько нашего наломали да попортили. И рук им не надо, ни длинных, ни каких, они это с лету творят, безо всяких конечностей. А как натворят, так смеются после, чего, мол, наделали. — Кряхтя, она нагнулась, подняла кастрюлю с пола, повертела в руках и поставила на стол. — Я в ей теперь суп варить не стану, как хотите. Проклятая она теперь и заразная, они ж ее собой касались.
— Как же
Прасковья ничего не ответила, молча развернулась и пошла к себе переживать услышанное. Надо было еще осмыслить, чего ей сказал хозяин, об чем. Понять слова можно было и так, и этак. И нужно было угадать и не ошибиться — на кону стоял выбор: послушание или ж смерть от руки нечистого. И там уж неважно от какой — от длинной иль от короткой.
— Ну зачем ты так с ней, Лёв? — Ада подняла на мужа глаза. — Она же все за чистую монету принимает. Она же теперь спать не будет из-за твоей кастрюли.
Гуглицкий и сам не понимал, для чего он избрал этот дурацкий тон. На душе было не то чтоб совсем уж пакостно, но как-то все же неспокойно. Тревога, зародившаяся в его кишках в тот момент, когда он услышал звук падения тяжелого предмета, была настоящей и по делу. Выходит, рано они с Адкой радовались переменам в жизни. И тот, кто все это осуществлял, определенно хотел этим что-то доказать. Или дать понять. Только что? И кому — ему? Адке? Обоим? Лёва знал и, несмотря на весь присущий ему по жизни оптимизм, все теми же кишками чуял, что тревога эта вот-вот перерастет в реальный, а не придуманный или бутафорский ужас. Он реально не мог понять, чего от них хочет этот черт. Разве что месть? Ну Адке, с ее ангельским характером, обходительными манерами, высоконравственным образом жизни и подвижническим типом личности — просто не за что, ни по какому, откуда ни посмотри, исключено абсолютно. Ну не могла она нарваться, при всем желании. Да и про себя, в общем-то, особенно вспомнить и нечего, если речь о серьезном вести, о реальной, скажем, подлянке в реальный адрес. Ну разве что, лет восемь тому назад кидняк случился, в Барнауле было дело, недалеко там. Сразу после путча, когда жрать было нечего — почти как сейчас, но намного хуже. С Мишкой туда ездил, со Шварцманом. В пополаме вещь брали, так им было на ту пору спокойней, обоим. Он, конечно, тот еще перец, Мишаня, но дело знает. Сам ушлый и дико обаятельный, и это его преимущество так же работало на обоих. Мишка, зная такую свою интересную особенность, предложил сорок на шестьдесят, не в Лёвкину пользу, конечно же. Типа его заслуги в деле больше. Только Лёвка на это не повелся и остался неколебим в изначальном равновесии сторон. И Мишке пришлось пойти напополам, но все равно получалось хорошо. А главное, что в итоге не они кинули, а их, на четвертак зелени. Те предъявили оригинал, а при передаче всучили фуфел. А Лёвка с Мишкой, два пронзительно-клинических идиота, оба из первейшего списка московских коллекционеров, лоханулись как пацаны: не стали упаковку разворачивать, в голову не пришло, не принято в их среде такое. Да только люди те не из среды оказались, а подставой еще одних людей, других, промежуточных. И исчезли с концами на просторах СНГ. А призрак несуществующей мести, на который теперь он, Лёва, стоя на диавольской кухне, грешил, так и остался призраком, поскольку отомстить за то негодяйство удалось лишь Мишке, а не обоим им. Шварцман не поленился, людей тех нашел, потратив на это полразмера нехорошего долга, и потому такая же половина, из возвращенных, стала теперь по праву принадлежать одному ему, а не обоим. Лёвка не возражал против такого расклада, а только порадовался за Мишку и за его удачу. Но людям тем, знал, сделали плохо. Может, даже совсем-совсем нехорошо сделали. Так о чем речь? А о том, что корил себя после за то, что за Мишку порадовался. Нельзя радоваться было, нельзя и все тут. Даже если все по справедливости для Мишки вышло. Сам он, Гуглицкий, конечно же, абсолютно тут ни при чем. Но осадок, как говорится, остался. Так, может, о нем теперь и речь, но только не впрямую, а через эту кастрюлю и все остальное, с пишущей машинкой, ковшиком для яиц, с занавесками, тапком и Гоголевой клеткой? За осадок тот? За него и платят они с Адкой?
Другого ничего, как ни крутил, на ум не пришло. В остальном все было безупречно, если брать по работе и откинуть тему удачи — неудачи: но это как повезет, без захода в область нравственных сомнений. Прочее же вообще не имело смысла проворачивать в голове: не было там ни антикварного оружия, ни предметов старинного быта, ни невозврата долгов — так на что грешить будем, господа?
Внезапно Лёва очнулся от мемуарного настроя и резко сменил тему:
— Так покупаем Интернет или как?
— Разумеется, Лёвочка, что за вопрос? — Ада тоже уже успела обдумать старания непрошеного квартиранта. — Для начала пройдусь по сети, поищу способы борьбы с барабашками.