Мужчина для сезона метелей
Шрифт:
Нина Александровна много раз благодарила судьбу за то, что ей не досталось направление в аспирантуру. Ну закончила бы ее, стала бы кандидатом наук, но разве вышла бы замуж за этого человека, жила бы здесь, в самом лучшем уголке мира?
Нина произвела в Дивногорске настоящий фурор — столичная штучка. Что ж, за Уралом город Москва — столица мира.
Только иногда вспышка из прошлого обжигала ее своим жарким светом — ее крик, ужасный, тем более что она не хотела никакого зла Тамаре Игнатьевне на самом деле. Было бы настоящим несчастьем для нее, как теперь понимала Нина, аспирантура. Врастать в столичную систему в одиночку гораздо труднее, чем спуститься на самолете из столицы и влиться в местную жизнь.
А вчера вечером ей позвонила Тамара Игнатьевна. Ей уже приходила мысль о том, что надо разыскать ее, сказать, что не держит на нее зла, напротив, она благодарна судьбе, что так вышло.
Она вздохнула, подняла с кресла полосатый махровый халат мужа, в котором ходила, когда его не было дома, отправилась в ванную. В Европе — вечер, у них — следующее утро.
Подставляя поджарое тело под струйки душа, она удивлялась: надо же, Тамара Игнатьевна нашла ее здесь, через столько лет. Судя по голосу, ее тоже припекло. Подумать только, они обе не знали о силе своего слова. Злого слова. Никогда больше Нина не позволяла себе похожих слов, опасаясь, если честно, получить в ответ то, что получила.
Автобус довез ее до здания администрации ГЭС за тридцать минут, поездка отвлекла ее от неясной мысли. Но когда она спустилась в патерну с фонариком, надетым на лоб, она вспомнила с такой ясностью, как будто не слабый синеватый свет, а луч берегового прожектора на море, выхватил страшную для нее сцену.
— Мама, — сказал сын, — Надя заболела. Говорят, это навсегда… — Голос сына из-за Урала передразнивало эхо в трубке, от этого смысл слов становился страшнее. Как будто она слышала кого-то еще, кроме Николаши.
Теперь она знала кого…
Себя.И ее.
«Чтобы не было счастья вам и вашим детям, и их детям…» Так или почти так кричала она. Холод в пальцах, сжимавших телефонную трубку. И мысль — зло возвращается к тому, кто пожелал его другому.
— Николаша, что с ней? — спросила она.
— Никто не знает, мама, но Надя… теперь… в инвалидном кресле.
Надя? Ее невестка, которая взбиралась на красноярские Столбы — так называются скалы, куда приезжают альпинисты со всей страны, спускалась в пещеры, ходила в тайгу? Которая просила научить ее стрелять, но Николаша предупредил отца, чтобы тот не смел. Незачем женщине владеть оружием, ворчал он, если она не в погонах.
Надя, которая подгоняла Николашу — вперед, вперед! Нина Александровна смеялась:
— Прямо как в последний день…
Как будто Надя торопилась успеть все испытать, увидеть перед неподвижностью.
— Мне приехать? — спросила Нина Александровна со страхом, надеясь услышать отказ. Она сама понимала, что незачем ей ехать, но так… положено.
— Нет, мама. Девочки у Надиных родителей. Отец возит Надю по врачам, а я занимаюсь делами.
— Хорошо, — сказала она.
Нина Александровна не сомневалась, что Надин отец уже поднял на ноги все силы — и чистые, и нечистые. Доктора, колдуны, экстрасенсы наверняка побывали у них в доме…
Потом он приехал к ним, и она спросила:
— Как же ты будешь жить, Николаша? — тихо спросила она.
— Не знаю, мама, — сказал он.
— Н-да, — пробормотала она. — Если бы мне в редакцию пришло письмо с вопросом — как поступить в такой ситуации, я бы оставила письмо без ответа, — призналась она.
— А… мое — тоже оставишь без ответа? — спросил он.
— Тоже, — кивнула она, хвостик подпрыгнул. — Никто, кроме тебя, не решит.
Тогда он не мог ничего решить. Она чувствовала, что боль не отпускает его ни днем, ни ночью, разве что на время краткого забытья на рассвете — почему-то в этот предрассветный час люди всегда засыпают, она знала это по себе, словно рассвет всякому несчастному и всякому болящему обещает что-то… Она видела, боль жжет его каждое мгновение.
Он уезжал от них по зыбкой воде, она смотрела, как качается катер на волнах, слышала, как взревели моторы. Нина Александровна задрожала всем телом, как тот катер, который увозил сына.
Когда катер оторвался от берега, Нина Александровна закричала:
— Это я, я виновата! Это я! Я!
Она зарыдала, муж подхватил ее, обнял за плечи:
— Ну-ну, тихо. Чем же ты виновата? Что ты его родила? Тогда половина вины — моя. — Он гладил ее по спине.
— Ты не знаешь, я, я одна знаю…
Она слышала свой давний крик в телефонную трубку, так отчетливо, так явственно, как будто не прошло почти четверть века с тех пор. «Чтобы не было счастья вам и вашим детям!»
«И твоим тоже…»
Муж обнял ее еще крепче.
— Виноватая моя, — прошептал он, вытирая ладонью ее щеки; руки пахли бензином — по дороге они заезжали на заправку, на них остался запах от захватанного водителями пистолета.
Она втянула воздух, словно заполняя себя привычными, знакомыми запахами, вытесняя то, что жгло и мучило.
— Знаешь, мы все виноваты, когда делаем подарки другим.
— Не поняла. — Нина шмыгнула носом.
— Мы всегда дарим то, что нам нравится больше всего.
— Правда? — Она подняла голову и посмотрела ему в лицо. — Тебе нравится жить? Со мной?
— Очень. Я так тебя люблю, — сказал он.
Нина почувствовала, что слезы, увернувшись от пальцев мужа, добрались до подбородка. Но это уже не слезы ужаса, а тихие слезы любви. Она уткнулась ему в шею и долго, долго плакала.