Шрифт:
Глава 1
Кофе должен был закончиться только в четверг даже при самом неудачном раскладе, а вышел весь сегодня, то есть дня на три раньше. Я озверело скребла ложечкой по пустому блестящему донышку банки и размышляла о скоротечности жизни. Еще я размышляла о тщете всего сущего, так как именно мне, а не кому-нибудь другому предстояло выходить под проливной дождь в поисках жизненно важного продукта. Сия попытка совершить нечто похожее на подвиг вовсе не означает, что я безумно люблю кофе. Я пью его с отвращением, хотя и помногу. Просто он помогает сосредоточиться на проблеме.
Вас, естественно, интересует, какие проблемы занимают девицу двадцати
Отвечу сразу: отнюдь не любовные. Таковых у меня нет, потому что напрочь отсутствует личная жизнь. Это даже удобно, и со временем к подобному положению вещей привыкаешь. А если кто-то из джентльменов вознамеривается изменить установленный порядок и строит матримониальные планы, то их искренний душевный порыв вызывает уже не трепет и восторг, как в восемнадцать лет, но возмущение и соответствующие по масштабам репрессии.
Работаю я программистом в довольно солидной фирме, которой нужен результат, а не зрелище девиц на рабочем месте от звонка и до звонка. Иногда они даже платят зарплату. Это происходит внезапно и вопреки логике, а потому всегда выглядит как подарки судьбы; но благодаря им я имею возможность спокойно существовать в отдельной квартире, которая все-таки больше похожа на двухлитровую банку с раздельным санузлом, постоянно пополнять библиотеку и довольно часто покупать шляпы и перчатки. Без них жизнь мне кажется уж совсем пропащей.
Вечерами я обычно сижу перед телевизором и вяжу длинные шарфы и свитера, которые потом принципиально не ношу. А мой дом — с нежно пестуемым аквариумом и кучей экзотических растений в не менее экзотических горшочках — похож на вполне приличную оранжерею с прудиком, что побуждает меня крайне редко выбираться в командировки.
Что же касается личной жизни, каковая всегда интересует знакомых больше, чем даже самая активная общественная, признаюсь по секрету, что я вот уже много лет жду блондина своей мечты. В этом выборе удалось определиться не сразу. Вначале — мне как раз исполнилось четыре года — я страстно влюбилась в Жерара Филиппа и три года любила его вечно, после чего вероломно изменила ему с Ахиллом. Да-да, тем самым, из древнегреческих легенд. Ахилл должен был быть белокурым, синеглазым и божественно сложенным. В идеале я мечтала и о слегка откорректированном характере: меня мало устраивал бандит-меланхолик, воспетый Гомером.
В детстве легко веришь в то, что сам себе придумываешь: пресловутый блондин вошел в мою жизнь раз и навсегда. Но в последнее время поиски мужчины всей моей жизни пришлось отложить на неопределенный срок, потому что на пер вый план выступили иные задачи.
Началось все несколько недель тому.
Нетерпеливый звонок раздался неприлично рано, когда спросонья еще туго соображается. Поэтому сперва я доверчиво открыла все замки и щеколды, отворила двери, а затем уж осторожно спросила «кто там?» у того самого первого встречного, который топтался на моем половичке. «Кто» оказался нашим почтальоном Аристотелем Петровичем — милым и добродушным старичком, о котором можно сказать, что для своих пятисот лет выглядит он весьма неплохо.
В сухонькой ручке, похожей на птичью лапку, он едва удерживал огромный конверт. Такой, знаете, коричневый, из плотной оберточной бумаги, на котором на стыках выступают следы плохого клея. Не удивлюсь, если это я сама и склеила его на уроке труда в невинном детском возрасте (помните, была такая забава в младших классах?). Во всяком случае, теперь таких не делают, и конверт — хоть и не дышал седой древностью — напоминал
— Распишитесь, деточка, — проскрипел почтальон, протягивая мне вчетверо сложенный листок. — Где-нибудь там…
На всякий случай я метнула на конверт быстрый взгляд: не могу сказать, чтобы наш «легконогий вестник» страдал склерозом и путал адреса, однако решительно некому было посылать мне такие письма. Но надпись, выведенная четкими большими буквами, да еще и красным цветом, уверенно гласила: «Нике Казанской», то есть мне, и отпираться было бесполезно. Да и любопытство уже одолевало. Вручив Аристотелю Петровичу заслуженные чаевые, я гордо прошагала на кухню, чтобы за чашечкой кофе насладиться эпистолярным наследием неизвестного пока что автора, но хитрющая судьба не дала мне такой возможности. Сперва забулькало и загрохотало в батарее, да так яростно, что перспектива кофейничать в тишине отпала сама собой. А потом произошло одновременно много всяких мелких и на первый взгляд незначительных событий…
Нужно сказать, что сосед сверху затеял ремонт, и это «счастье» настигло нас месяца четыре назад. Все это время у меня над головой пилили, сверлили, строгали и шлифовали; ломали и строили, стучали и периодически лишали света и воды все парадное. Наконец ремонт приблизился к долгожданной завершающей стадии, и именно в ту минуту, когда я расписывалась в квитанции, мимо меня двое рабочих проволокли наверх потрясающий, похожий на маленького слоника, пузатый унитаз — розовый и в мелкий цветочек. Вслед за ним остальные влекли на себе груду разнообразного хромированного железа и фаянса, так что на лестнице как-то вдруг стало шумно и людно.
Признаюсь сразу: розовый «слоник» очаровал меня настолько, что я проводила его долгим тоскующим взглядом. Не мне, а стокилограммовому дундуку с девятого этажа сиживать на нем долгими вечерами, невольно приобщаясь к высокому, — и где же, спрашиваю я вас, справедливость?
Когда я вернулась с небес на землю, то Аристотель Петрович уже прощался, а вот ступенек на десять ниже, на крохотной площадке между двумя пролетами, стоял и совершенно неприлично пялился на нас какой-то неприятный типус. И мало того что сам был противен (совершенно субъективно, конечно, лицо-то как лицо, ничего особенного), но еще и знаком до отвращения, а это странно, ибо он происходил как раз из тех блеклых людей, которых никогда не запомнишь. Эдакий усредненный эталон гуманоида — типичного представителя своей расы, по каковой причине их постоянно путают с другими типичными представителями. Именно их и рисуют на плакатах: «А ты отнес свои деньги в сберкассу?!!» С одной стороны — что мне за дело до этого типа? Стоит и стоит себе, к тому же рабочие во главе с неутомимым созидателем ремонтного хаоса сновали туда и сюда — и он вполне мог быть одним из них. А то, что смотрит не отрываясь… Ну, не он первый. И все-таки что-то странное было в этом человеке, что-то непривычное.
Это уже много после я поняла, что смотрел он таким внимательным и долгим взглядом вовсе не на меня…
А тогда отчаянно затрезвонил телефон, и гудки оказались длиннющие, с крохотными паузами. Междугородные звонки врывались в мою жизнь крайне редко, а точнее — никогда. Не было у меня знакомых в других городах. Но телефон надрывался, и кто-то на другом конце провода совершенно не собирался вешать трубку, словно уверенный, что я отвечу. Я устремилась было к аппарату, но тут из ванной раздался нежный звук, более всего напоминающий журчание весеннего прозрачного ручейка. А потом и сам ручеек, правда не такой уж и прозрачный и вовсе не весенний, весело хлынул мне под ноги из-под плотно закрытой двери, и тут уж мне стало не до звонка и не до конверта.