Мужество
Шрифт:
Но когда он попросился на паровоз, машинист сказал твердо:
– Я бы с удовольствием. Только, сам знаешь, посторонним не разрешается.
Посторонним… От злости сдавило горло. Это он-то посторонний? Сопляки, формалисты, идиоты!
От скуки Сергей попробовал ухаживать за ивановской комсомолкой Соней Тарновской. Соня была очень мила и пригласила его в свой вагон. Но там выяснилось, что она по уши влюблена в поэта Гришу Исакова; Исаков, как говорили, был настоящий поэт, печатался в областной газете под собственной фамилией. А Соня даже не пыталась скрыть
– Давно бы так, – приоткрывая глаза, сказал Пашка, – потом будешь рад, что выспался.
А Соня Тарновская даже не заметила ухода своего гостя. Гриша Исаков написал стихи. Он всегда читал свои стихи сперва одной Соне, потом Соне и Клаве, а затем кому угодно.
Но как уединиться в вагоне, где битком набито народу? Вышли в тамбур. Гриша прочитал стихи под лязг колес, потом они поцеловались, и Соня позвала Клаву. Клава выслушала, одобрила, сразу побежала обратно и крикнула на весь вагон:
– Хлопчики! Собирайтесь все вместе! Гриша прочитает стихи!
Гриша поломался для фасона – шумно, мол, качает, будут мешать. Потом прочитал. Это были стихи о том, что представлялось им всем в еще неясном будущем, к которому они приближались:
…Мы будем строить город из бетона и стекла,Амур-реку скуем, чтоб в берегах текла.Мы принесем в задумчивость таежной тишиныПрекрасное содружество упорства и мечты.Клава повторила мечтательно: «Прекрасное содружество упорства и мечты!» – и затихла, закинув руки над головой.
Сема Альтшулер вежливо обратился к ней:
– Ваш товарищ – настоящий поэт. Поверьте моему слову, у него будущее.
Клава охотно поддержала разговор:
– Он все видит и чувствует. Ведь для поэта главное – чувствовать. Правда?
Сема почему-то растерялся и не ответил. Он ругал себя потом весь день, но возможность разговориться была упущена, а теперь даже стыдно подойти к девушке, – что она подумала о нем? Что он неуч, невежда, дурак?
Вечером он слышал, как в сонной тишине вагона говорила Клава:
– Девушки, посмотрите, какая река. Что это за река? Широкая-широкая и быстрая-быстрая.
– Это Шилка, – вдруг откуда ни возьмись вынырнул Калюжный.
– Шилка? Спасибо, – сухо и как будто разочарованно сказала Клава.
Генька вернулся в свое отделение и сел в углу, насупившись.
– Девушки, а ведь Амур всех рек больше, правда? Я забыла точно, мы ведь учили в школе, он очень широкий и быстрый.
Генька Калюжный дернулся было, но Сема сидел, решительно загородив дорогу ногами.
– Подумайте, девушки, – продолжала Клава, – построим мы с вами новый город, и будет там новая жизнь… Какая она будет? Можете вы себе представить?
Резкий голос Тони сердито откликнулся:
– Да спи ты наконец, ведь поздно.
Клава громко вздохнула, потом весело сказала:
– Ну,
Через полчаса, стараясь не шуметь, два друга, не сговариваясь, пошли по вагону. Клава спала, свернувшись калачиком, по-детски подперев щеку рукой.
Друзья вернулись на свои места и помолчали.
Наконец Геннадий потянулся так, что затрещала рубаха, выжидательно поглядел на Сему и сказал:
– Я, кажется, пришвартуюсь. Подходит? Сема покраснел.
Снова помолчали.
– Нет, не подходит, – заговорил Сема взволнованно. – Геннадий, мы с тобой друзья много лет. И я тебя буду просить, как друга, – забудь думать. Ты мировой форвард, ты бесстрашный парень, но в этом – нет! У тебя грубая душа, грубые лапы, а девушка – мечта, цветок, восемнадцать лет… Геннадий, я тебя прошу, забудь думать!
Молчание было длительно и тягостно. Геннадий жевал губами, сопел и смотрел в сторону.
– Ладно, – сказал он вдруг равнодушно и лениво. – Не подошло – и точка. О чем разговор?
И оба, как по команде, стали укладываться спать.
А в соседнем отделении среди спящих подруг бодрствовала Тоня. Она не умела мечтать вслух, но тем ярче и необычайней разгорались ее мечты наедине с самой собою, когда ни один взгляд не мог подсмотреть ее горящих щек, ее слез, ее тяжелого дыхания.
Новая жизнь!
Она впервые увидела жизнь из смрадного полумрака своего детства. Она знала, что жизнь уже стала новой для нее. Но ей рисовались тесные, смрадные углы Лондона, Шанхая, Берлина, Рио-де-Жанейро, Калькутты… И она действовала в мечтах. Ее руки крошили мрачные трущобы, из сырых подвалов выбегали на солнце рахитичные дети, заводили песню женщины: «Полянка, полянка…» Что поют индусские женщины?.. Китаянки носят детей на спине. У них искривляется позвоночник… Хочется ли им петь?..
Она взглянула на улыбающуюся во сне Соню, на детское лицо Клавы. Подруги раздражали ее. Как они беспечны! Как беспечны! И Тоня лежала, не умея заснуть, тяжело дыша, и снова, снова ее сильные руки крошили и взрывали мрачные, смрадные углы….
11
Вот она – пачка телеграмм:
«6. IV. Москвы. Всеми мыслями тобой любимая».
«7. IV. Вятки. Тоскую мечтаю встрече».
«8. IV. Свердловска. Не дождусь видеть снова единственная».
Дина перебирала телеграммы, раскладывала по числам, искала по карте далекие города – Свердловск, Пермь, Тюмень, Омск… а потом уже и на карте не находила – Яя, Ерофей Павлович, Могоча… Ерофей Павлович – как странно! И странно, что именно из Ерофея Павловича пришла самая лучшая: «Чувствую твою близость возлюбленная для любви нет расстояния…» Она покраснела, прочитав ее в первый раз, и выбежала из темной комнаты телеграфа, не зная, куда деть себя. Она тоже почувствовала его близость, ощущаемую даже на расстоянии… Но как странно – Ерофей Павлович! Или Павлович! Где это? И кто был этот Ерофей? Седой, наверное, с инеем на бороде, казак… или партизан?