Мужество

Кетлинская Вера Казимировна

И вот первое письмо.

Письмо хуже, чем телеграммы. В нем не хватает единства, всепоглощающего чувства. Нет, в нем тоже много любви, и тоски, и мечтаний. Но он как будто стеснялся. Телеграммы, читанные столькими людьми, были обнаженнее, а в письме он словно боялся чужого глаза. Зачем бы иначе он писал: «Но ты не думай, что я унываю. Я полон бодрости. Вера в тебя прибавляет сил. Я буду много работать, я оправдаю доверие комсомола, пославшего меня в ДВК…»

Как в газете: «Оправдаю доверие комсомола…» При чем здесь доверие? Посылают комсомольцев

потому, что беспартийные не хотят ехать, вот и все.

Дина забралась с ногами в кресло, с письмами и телеграммами Андрея на коленях. Что-то было в нем, чего она не улавливала. Незнакомое, чужое… «Оправдаю доверие комсомола…» Ограниченность? Нет, нет, возражала она себе самой, он красивый, умный, необыкновенный… Это большое счастье! – и она перечитывала первую и третью страницы письма, сознательно избегая смотреть на вторую, где были газетные слова. Ее волновали эти первая и третья страницы – «каждый удар моего сердца для тебя, моя возлюбленная». Так ей еще никто не писал.

Она протянула руку за ящичком, где в беспорядке лежали старые письма. «Дорогая Дина…», «Ты знаешь, как я тебя люблю, зачем же ты играешь мною…», «Остаюсь твой любящий Коля…».

Непонятно. Коля был инженером, Савин – член коллегии защитников, Виталий – экономист, а вот Андрей – комсомолец, монтер, значит – рабочий. Жена рабочего… Как забавно! Так бывает у Джека Лондона – влюбилась и поехала с ним на Клондайк или на ранчо…

Но ведь это десятки тысяч километров! Там, говорят, морозы, бураны, ветер. Отморозить пальцы… Ничего не заметил, а нос оказался отмороженным… потом всю жизнь будет как слива…

И зачем это Дальний Восток?

А если не ехать к нему, что же делать? Опять служба, флирт, театры, кино, записочки… Разогнать всех? Но как же одной? Два года…

Стук.

Дина торопливо засунула телеграммы в щель кресла. Сказала сухо:

– Войдите.

Она знала, кто это. Она неприязненно смотрела в молодое славное лицо инженера Костько. Она почти разозлилась – не на него, а на себя, увидев цветы в его руке.

– Сирень – еще парниковая…

Это он сказал. Но ведь это ее, ее собственные слова в тот день… Пять душистых ветвей легли на ее колени. Он жадно смотрел, ожидая взгляда, или улыбки, или благодарного слова. Пять ветвей… Она купила тогда одну… Пятью пять двадцать пять рублей… или подешевела?..

Дина не улыбнулась, не сказала спасибо. Она спросила сосредоточенно:

– Вы не знаете, где Ерофей Павлович?

Он не понял:

– Кто?

Она прикрикнула:

– Не «кто», а станция! – и вдруг вскочила, уронив на пол сирень, и заговорила почти шепотом, истерической скороговоркой:

– Я знаю, зачем вы ходите! Я знаю, что вам нужно! Уходите вон! Я люблю другого человека, я его не забуду, я ему не изменю, сколько бы ни продолжалась разлука… Вы все думаете, что вот, слава богу, человек уехал, и конец, она легкомысленная! А я вам говорю – идите вон, вы никогда ничего не добьетесь!

Потом она плакала, уткнув лицо в кресло, глухо пахнущее нафталином, и ей

было очень жаль себя. Инженер Костько стоял около нее на коленях, придавив цветы, гладил ее плечи и уверял, что он понимает, что ему ничего не нужно, что он еще больше уважает, что у нее расстроены нервы, о ней надо заботиться, и пусть она разрешит…

12

Комсомольский эшелон перерезал в длину всю Сибирь и мчался по необъятным просторам Дальневосточного края. Теперь Дальний Восток был уже осязаем – горные речки, скачущие по каменистым руслам вдоль железнодорожного полотна то с одной, то с другой стороны, темная, непроглядная тайга, пугающие мари – попади туда ногой, сразу затянет коварная топь, – округлые сопки, кажущиеся одна повторением другой… На сопках еще лежали снега.

На маленьком разъезде вдруг зазвучало по-новому конкретно понятие «граница». Высокая стройная старуха подошла к группе комсомольцев и спросила спокойным низким голосом:

– Однако на границе снова война?

Комсомольцы ничего не знали. Но Валька Бессонов вспомнил первое волнующее ощущение, когда в райкоме сказали: «Поедешь на Дальний Восток». Японцы. Он был не прочь показать японцам, что такое Валентин Бессонов.

– Однако, говорят, война будет, – сказала старуха рассудительно и с лаской оглядела обступившую ее молодежь. – У меня сынок на границе. Как был конфликт, в двух боях участвовал.

И спросила:

– А вы разве не в армию?

– Там уж как придется, – гордо и многозначительно ответил Валька.

– Сынок у меня там, – спокойно повторила старуха. – Иван Разводин. Три благодарности имеет от Красной Армии. Увидите – передайте поклон.

На следующих станциях жадно хватали все газеты – центральные, местные, краевые. Войны не было. Но в газетах ощущалась умная, деловая настороженность. Япония вела себя подозрительно, на КВЖД продолжались налеты и провокации, белые банды щупали границу.

– Что ж, может быть и повоюем, – многозначительно повторял Валька, листая газеты. И ему уже виделась напористая атака конницы. И сам он скакал впереди, с винтовкой наперевес, и стрелял на скаку одной рукой, как горцы в кинофильмах.

Сема Альтшулер и Генька Калюжный заявили, что прямо с поезда пойдут в штаб проситься в ОКДВА.

Лилька всплакнула от страха.

Коля Платт стал бледен и написал длинное письмо, в котором просил Лидиньку ни в коем случае не выезжать до получения от него телеграммы.

Катя Ставрова таинственно молчала, но ходила весь день с горящими глазами и с таким решительным видом, что было ясно: в случае чего оставить ее в стороне от событий никому не удастся.

К вечеру во всех вагонах только и разговору было, что о войне. Писали заявления в адрес штаба ОКДВА, чтобы сразу подать их в Хабаровске. На станциях выходили героями, грудь колесом. Когда женщина, продающая молоко, спросила: «Это вы что ж, в армию, или как?» – Катя выскочила из-за спин парней и бойко крикнула: