Мужицкая арифметика
Шрифт:
…А каждый год к ярмарке съезжались к господам гости. Господа для них разбивали на ярмарке шатер и в нем пировали вместе с гостями.
В том году на ярмарке, в шатре, пьянствовали офицеры. Как раз в то время стояли в местечке уланы. И гостил у господ тогда пожилой барчук из соседнего имения, родом из панов Скоропадских, считался он женихом этой панны.
Пьянствуют в шатре офицеры, и он вместе с ними. Вдруг услыхали — подружки свадебные песни поют. Вышли поглядеть на невесту. Пошел и он. Едва на ногах держится — пьяный. Увидел невесту —
— Бабуся! — прервав рассказ, обратилась к старухе Морозиха, — как в точности это было тогда: вырвались вы от него или оттолкнули так, что он кубарем полетел?
Старуха энергичным жестом показала, что она отпихнула барчука. Морозиха продолжала:
— Бабуся была девка с характером, а к тому же считала себя уже не крепостной — в шутку этого не приняла и толкнула того придурковатого барчука так, что он посреди ярмарки так и хлопнулся на землю. Молодежь — смеяться: «Что, поймал? Ты думал, она тебе все еще крепостная? Кушай на здоровье!» Но вот старшие подмигивают бабусе: «Беги, девка, а то будет тебе свадьба!» Бабуся не из трусливых: «А чего мне бежать, коли я уже вольная?» Вдруг из-за спины — сама панна: «Вольная, да не совсем! Будешь, верно, девка, ты тогда только вольной, когда…»
Морозиха внезапно смолкла, точно у нее язык отнялся.
Смотрим: в чем дело? А она незаметно кивнула в сторону старухи.
— Слышите, клянет! Панну проклинает…
Старуха действительно в этот момент плевалась и шептала какие-то проклятия:
— «Пока солнце светит, чтоб ни тебе, ни твоему племени не было ни счастья, ни семени за то, что век мой напрасно загубила…»
Грустно улыбаясь, с глубоким вниманием прислушивалась Лукера к этим проклятиям. Мы нетерпеливо требовали от нее продолжения прерванного рассказа:
— Ну? Ну?
Она вздохнула, покачала головой, с усилием оторвала взгляд от старухи и начала снова:
— «Вольная, говорит, да не совсем. Будешь, девка, вольной, когда на камне рожь уродится. Довольно с тобой нянчиться…» Катерина Романовна, вот та самая ведьма, чей портрет вы видели. Не успела опомниться бабуся, как беда пришла. Не заметила, как в коляске подъехала панна. Обратилась к своей дворне: «Возьмите, говорит, придержите-ка эту красавицу! Больно она стала важничать». Подружки, почуяв беду, вмиг врассыпную, невеста за ними, барская челядь — за невестой.
Лукера опасливо взглянула на бабушку и почему-то на минуту примолкла. Потом — с жаром:
— Нет! Миновалась барщина, чтоб ей вовек не вернуться!.. Пусть пропадет в камышах да болотах, чтоб и память о ней травой поросла!.. Чтоб и мир ее не знал, чтоб!..
— А ну-ка, постой! — неожиданно остановил ее Мороз, тоже взглянув на старуху.
Все взглянули на нее. Старуха, раскачиваясь, откашливалась, подавая знаки рукой, чтоб замолчали. В горле у нее захрипело, зашипело, и столетняя певица глухо и невнятно, действительно словно испорченная машина, запела:
Ой,Я сразу же узнал звуки ночного граммофона. Мы придвинулись ближе к старухе, ждем. Но она внезапно умолкла и, охваченная ужасом, начала кутаться в платок. На ее лбу заблестели росинки пота. Дрожит… Замигала глазами. И вдруг завопила, словно увидев перед собой что-то страшное, хрипло, как старый граммофон:
— Не выдавайте меня! Спрячьте меня!
В первую минуту я подумал: не декламация ли это? Маленький Денис тоже засмеялся:
— И впрямь, чисто тебе граммофон!
На него зацыкали. Мороз, Морозиха, дочь — все озабоченно вскочили с мест, стали успокаивать старуху:
— Бабуся, опомнитесь! Это ж давно было, не теперь! Вот морока. И всегда так. Не нужно было при ней рассказывать.
Старуха на минуту притихла. Глаза ее то вспыхивали, то меркли, как свечи на ветру: вот-вот в них снова погаснет сознание.
Кричат ей на ухо, словно глухой, уговаривают:
— О той панне уже думать все позабыли!
— И кости ее сгнили в земле!
— Уже ни пути, ни следу к ней не осталось!
Глядит подозрительно и верит и не верит, дрожит.
И вдруг опять глаза подернулись мутной влагой, и старуха снова закричала:
— Не отдавайте меня. Спрячьте меня! Демко! Демко!
Мурашки поползли у меня по спине, в лесу повеяло давними, забытыми кошмарами.
Мороз с женой увели старуху в хату.
Огонь погас. Стемнело. Высыпали над лесом звезды, точно золотой мак. Вскоре Морозиха вышла из хаты.
— Вот она какая была, эта панщина. С бабусей иногда такое случается. А то еще, когда зашумит в лесу ветер, — поднимет переполох: «Слышите? Это панщина возвращается!»
Присела на завалинке, задумалась. Потом очнулась, оживилась, придвинулась ближе.
— Да, — начала она, — нужно же до конца досказать. — Понизив голос, она продолжала: — И что же, говорю, придумала эта азиатка-панна…
Нет, мне решительно не везло с этим рассказом! Все стоявшие кругом деревья вдруг почему-то перестали слушать, их верхушки заалели, будто крикнули: «Хватит! Довольно!» Потом мальчик спрыгнул с завалинки, отбежал в сторону, стал на пенек и онемел, задрав голову. Морозиха умолкла, заволновалась:
— А что ты там, Денис, смотришь?
— Уже горит! — вскрикнул радостно Денис.
Мы вскочили.
Действительно, над Романовщиной, сразу же за просекой, разливалось зарево. Обрисовывались верхушки тополей.
— Это, верно, месяц всходит, — неуверенно проговорил, выходя из хаты, Мороз.
— Какой там месяц! Разве он когда-нибудь всходил там? Горит!
Заскрипел неподалеку воз по песку, и со стороны шляха послышался незнакомый голос:
— Добарствовались!