Мужики и бабы
Шрифт:
В доме было сухо и тепло от натопленной кафельной печи. Сквозь тюлевые занавески и заставленные геранями да «сережками» окна пробивался лунный свет, и причудливые тени лежали на крашеном полу. В углу светилась под белым чехлом-покрывалом с горой расшитых подушек широкая кровать. Тесно обступили длинный обеденный стол дубовые стулья с высокими спинками. Где-то за темным буфетом потренькивал сверчок. И таким дремотным миром, таким покоем веяло здесь от всего, что не хотелось верить в те тревоги и смятения, которые испытывали они там, в поле, провожая Скобликовых.
Мария не была в этом доме с той
– Ты разве ежедневно ездишь в Степаново? – спросила она.
– Нет. Я там квартиру снял. Дома бываю только по воскресеньям. – И добавил, перехватив ее испытующий взгляд: – Здесь Маланья убирает… Она и перепутала замки. Другой повесила.
– А где она теперь?
– У себя дома.
Он зажег свечи, открыл бутылку темного сетского вина, поставил вазу с яблоками.
Они встречались с той вечеринки всего дважды, и то на людях: первый раз на открытии Степановской школы, куда Мария приезжала на митинг вместе с Чарноусом, заведующим районе. После митинга на школьном плацу, где они стояли рядом с Успенским на дощатом помосте, он пригласил ее на праздничный обед: учителя в складчину стол накрыли в канцелярии… Но Чарноус тогда заторопился домой, лошадь у них была одна на двоих… И неловко было оставаться ей одной… А еще они виделись на учительской конференции в клубе. И опять разминулись в суматохе… И вот теперь одни. Он налил в рюмки вино:
– Ну! Твое здоровье…
Выпили, глядя в глаза друг другу.
– Ты не сердишься за тот вечер? – спросила она.
– Я тебя люблю, – он бережно взял ее руку и поднес к губам.
– Но я не могу поступить, как ты желаешь.
– Я хочу, чтобы ты любила меня.
– Я люблю тебя.
– Больше мне ничего не надо.
– Ах, Митя, Митя… Какой ты большой и добрый. Кабы не ты, быть сегодня беде там, у Скобликовых.
– Беда все равно придет, Маша.
– Только не теперь…
– Только не теперь, – повторил он и стал расстегивать ее тяжелый драповый жакет.
Она смотрела на него с немым и долгим укором, он почувствовал опять оплошность, руки его задрожали, он отвернулся и сказал:
– Извини… Я позабыл, что ты все делаешь сама, – и задул свечи.
Он раздевался за печью. И когда вышел с подушкой и одеялом в руках, она стояла возле окна с распущенными волосами и в расстегнутой белой кофточке.
Он выронил на пол подушку и одеяло и бросился к ней с объятиями:
– Маша, милая!
Она упала ему на грудь и вдруг отчаянно и глухо зарыдала.
– Что ты, Маша? Господь с тобой! Успокойся, милая! – утешал он ее и гладил по волосам, как маленькую.
Федорок Селютан приехал на луга еще засветло. Для осенней охоты за Липовой горой у него был загодя приготовлен шалаш. Впрочем, это даже и не шалаш, а нечто вроде диковинной сенной избушки. В летнюю пору, в сенокос, Федорок вырубал ровные гибкие дубки толщиной в руку, вкапывал их в землю и пригибал, заплетая из них круглый каркас, похожий на киргизскую юрту. Этот прочный, гибкий каркас он заметывал стогом сена, оставляя приметный лишь ему одному, хорошо замаскированный лаз. Когда подходила осень, он очесывал стог, открывал потаенный лаз и жил в этой темной сенной избушке до
Бородин нашел его стог по хриплому собачьему бреху; Играй сидел на юру, освещенный луной, и, закинув за спину тупую морду, побрехивал лениво и монотонно, словно опробовал свой простуженный голос.
– Что, страшно одному-то? – спросил Бородин кобеля, спешиваясь. – Или скучно?
Тот подозрительно покосился на Бородина и умолк. Андрей Иванович привязал повод к передней ноге, пустил лошадь пастись, а сам двинулся к стогу.
Играй в короткой перебежке оказался возле лаза и зарычал на бесцеремонного гостя.
– Ишь ты, какой проворный! – удивился Бородин, останавливаясь возле стога, и крикнул: – Федор, убери часового! Без пароля не пускает.
Селютан зашуршал сеном и высунул голову:
– А я думал, ты не приедешь… Ждал, ждал. – Он вылез наконец наружу и потянулся. – Да замолчи ты!.. – заругался он на рычащего кобеля.
Играй обиженно махнул хвостом, отошел к висевшему на перекладине котелку и с глубоким вздохом улегся возле потухшего костра.
– А я на вечерней зорьке пару клохтунов добыл, – сказал Селютан, снимая котелок. – Чуешь, чем пахнет? – спросил, поднося к Бородину и поигрывая крышкой котелка.
– Н-да. – Бородин сухо сглотнул слюну и сказал: – Поздно уж. Может, на завтра отложим?
– Дак новый день принесет и новую пищу; сказано: хлеб наш насущный даждь нам днесь.
– Ну, как хочешь. – Бородин сперва снял ружье, поставил его к стогу, потом и сумку снял.
Присаживаясь к котелку, достал поллитру водки, обжимая головку, снял с похрустыванием белый сургуч, потом с ласковой осторожностью хлопнул ладонью в донышко.
Между тем Селютан заострил палочку и, как вилкой, достал из котла утиную тушку. Бородин в кружки налил водки.
– Ну, поехали!
Выпили, выдыхнули дружно и молча начали раздирать утку, словно совершали торжественный обряд. И ели молча, чмокая губами и громко чавкая. Играй, почуяв скорые объедки, поднял морду и замахал хвостом.
– Нынче ночью Скобликовы уехали, – сказал наконец Бородин, закуривая.
– Куда уехали?
– В Канавино, к сестре. Вроде бы насовсем.
– А как же дом? – спросил Селютан, все еще не беря в толк суть разговора.
– Бросили дом, – сказал Бородин и длинно выругался. – Убежали, Федор. От налогов убежали, а может быть, и от тюрьмы.
– От тюрьмы не убежишь, – хмыкнул Селютан и закурил, отвалясь на локоть. – В Канавине, здесь ли, – все едино.
– Здесь у них свой дом, поместье рядом… А там они квартиранты. Разница!
– Какая разница – где подыхать? Что здесь, что в Канавине?
– Дак ведь люди жить хотят!
– Что там за жизнь, в чужом углу! Нет, ты держись своего болота. Где жил, там и помирай с честью.
– А если из дома выгонят?
– Ну и что? Дом мой понадобился? На, возьми, подавись им. А меня не трогай. Я и в стогу сена проживу. А затронешь – спуску не дам. Вот как надо держаться. Небось они крепко подумают перед тем, как гонять нас во всякие колхозы. А то что? Не успеют кнутом хлопнуть, как бе-эгут. Не люди, а стадо.