Мужики и бабы
Шрифт:
Вдруг остановился посреди горницы, круто взглянул на братьев и спросил, вроде с испугом:
– Да вы понимаете или нет? Это же не артель, а сплошной колхоз! Куда ни кинь – все клин. И выхода из него нет. Бежать захочешь – так некуда.
– Брось, брось яриться-то, – осаживал его Максим Иванович. – Эка, напугал колхозом. Вон, в девятнадцатом году все пароходы потопили. Лоцманам делать нечего – работы лишились! И то не пропали. Вот видишь, живу и здравствую. И в колхозе проживем. Чего ты боишься? Кругом же свои люди. Председателем
– Ему и делить-то нечего будет. Теперь вон хлебные излишки приходится силой выколачивать из каждого. А тогда? Подъедет обоз к амбару – выгребут все под метелку, и поминай как звали.
– Андрей, Андрей, не складывай руки на груди раньше времени. Мы еще помашем да попашем.
– Нет, нет! Опролетаризоваться вчистую… и к чертовой матери! – сказал Николай Иванович; на безусом горбоносом лице старался он изобразить суровую озабоченность, но глаза озорно поблескивали, поглядывали на Зиновия, который за самоваром строил уморительные рожи, передразнивая старших братьев.
Андрей Иванович, так и не одолев старшого, набросился на Николая:
– А кому ты нужен голым пролетарием? Куда денешься? В мытари пойдешь?
– К Михаилу подамся, в Юзовку. Все ж таки он слесарь. Поможет устроиться.
– Он сам живет в глиняной мазанке. Куда же он тебя устроит? Да еще с двумя детьми?
– Ну в Рязань подамся… Вон вместе с Зиновием.
– А у Зиновия что там, в Рязани, свой департамент?
– Меня зовут на завод «Сельмаш»… В бухгалтеры, – вынырнул тот из-за самовара.
– А дом куда? Хозяйство? Надел?
Зиновий жил с матерью в отдельной половине семейного дома Бородиных, вторую половину занимал Николай Иванович. Хозяйство, скотину – все держали на одном подворье. Верховодил Николай Иванович, а Зиновий больше все в Пугасове околачивался.
– Я вам не цепной кобель, чтоб семейное добро охранять, – горячился Зиновий. – Надел сдам Ванятке в колхоз, в дом пущу квартирантов. А мать сама выберет, – где ей лучше жить.
– Ты что, с Ваняткой договорился, что ли? – спросил обозленный Андрей Иванович.
– Да, – ответил Зиновий. – И не я один. Вон, Максим тоже договорился с ним.
– Ты идешь в колхоз? – Андрей Иванович аж привстал.
– Иду, – Максим Иванович нахмурился и потупил голову.
– Вот спасибо… Потешили меня братцы родные накануне праздника Покрова Великого… А ты чего молчишь? – спросил он Николая Ивановича. – Тоже, поди, навострил туда лыжи?..
– Я – нет. Мать не велит… Она ко мне переходит. – И, помолчав, добавил: – И Пегого жалко. Все ж таки я за него полтыщи отвалил. Такого тяжеловоза во всем районе не сыщешь…
– Да, причина сурьезная… – криво усмехнулся Андрей Иванович. – Значит, мама не велит…
– Напрасно упираешься, Андрей, – сказал Максим Иванович. – Все равно свалят. Одними налогами задушат.
– Говорить больше не о чем… – Андрей Иванович отвернулся и забарабанил пальцами по столу.
Разошлись
А затемно явилась со службы Мария и совсем доконала Андрея Ивановича. Скобликовы, говорит, уезжают.
– Куда уезжают?
– А куда глаза глядят. Бегут на все четыре стороны. Бросают дом, хозяйство…
– От кого же бегут?
– От твердого задания. Одну тысячу рублей выплатили… Еще на тысячу дали. Нечем платить. Вот и бегут… Пойдем, проводим…
– Я сам прячусь…
– А мы потихоньку, оврагом… Боюсь одна идти. А селом – нельзя. Увидят – беды не оберешься. Скажут – связь с чуждым элементом. Мне уж и так Тяпин все уши прожужжал – не ходи ты к этим бывшим… то к попам, то к помещикам. Себя не бережешь, так хоть меня, говорит, пожалей…
Провожали Скобликовых поздно вечером. Чемоданы, саквояжи, узлы громоздились посреди пола, как на вокзале; окна занавешены газетами; ни половиков, ни скатертей, ни штор… Все голо и просторно, как в казарме… Сидели за столом, говорили вполголоса, будто на поминках. Еще пришли Успенский да Федот Иванович Клюев.
– А где Бабосовы? – спросила Мария.
– Уклонились… – ответил Саша. – Николай теперь на смычке… Он да Ванька Козел. С беднотой заседают… Излишки хлебные выколачивают, по дворам ходят вместо Килограмма.
– Быстро он перековался, – сказала Мария.
– Я, говорит, мобилизованный и призванный от наркома Бубнова. Все жалобы и претензии направляйте к нему.
– Острит и гадит, – хмуро заметил Успенский.
– Самая сатанинская замашка, – согласился Федот Иванович. – Злодейство в голом виде отпугивает. Разбой. А так, со смешком да всякими призывами, вроде бы и на дело смахивает…
– Хорошенькое дело – людей выживать из дома, – сказал Михаил Николаевич. Он сидел с торца стола, уронив перед собой ненужные тяжелые руки и потерянно глядел куда-то в угол.
Ефимовна и Анюта зябко кутались в черные шали, горбились, диковато озирались на двери, словно ждали еще кого-то незваного и неотвратимо-страшного. И такая тоска, такая смертная мука томила их темные лики, что Андрею Ивановичу казалось: вот-вот они сорвутся и завоют в голос, забьются, зацарапают ногтями от горького бессилия эти голые доски.
– А может, вы торопитесь? – спросил он участливо Михаила Николаевича. – Может быть, еще образуется?
– Нет, не образуется, – спокойно ответил Михаил Николаевич. – Первое обложение в тыщу рублей увело и лошадь, и корову, инвентарь кой-какой. А где еще брать тыщу? Больше продавать нечего. Не внесешь – выселят. Да еще посадят. Читаешь небось газеты? В Москве, в Ленинграде требуют выселять. Вот, из колхоза «Красный мелиоратор» вычистили двадцать пять семей. Из домов выселяют. И все за то, что бывшие. Да что там колхозники. Фофанову, у которой Ленин скрывался в семнадцатом году, обозвали гадкой птицей дворянской породы, посадили. Прокуратуру кроют за либерализм. Нашли либералов.