Мужики и бабы
Шрифт:
– Вам же русским языком из газеты зачитывали слова самого Сталина, – сказал Кречев, сдерживая раздражение. – Чего тебе еще надо?
– Мне-то ничего не надо. Я – червяк. А вот для вас как? Постановление спущено сверху или вы сами стараетесь? Ась? – Четунов даже вперед чуток подался и как бы руку поднял к уху скобочкой, чтоб лучше расслышать.
– Ты об нас не заботься. Мы зря молоть чепуху и отсебятину не станем, – сердито отвечал Кречев.
– Дак ежели постановление имеется сверху, тогда зачтите его, и дело с концом. А ежели такого постановления
– Тебя не шшупать, а тряхнуть надо, как Клюева, мать твою… – выругался Якуша как бы про себя, но так, что и в дальнем углу услыхали.
– Степан Гредный тряханул… И ты дотрясешься, – отозвалось с задних рядов.
– Кто это там грозится? А ну, подымись! – Кречев, вытягивая шею, заглядывал поверх голов. – Кому там захотелось вослед Клюеву отправиться?
В мутном свете настенной лампы все сливалось в стоячую шерстистую массу – и нечесаные косматые головы, и бороды, и лохматые воротники полушубков, – словно стадо овец сбилось при виде собак. И тишина наступила такая, что слышно было, как потрескивает керосин в лампах.
– Вы там смотрите, которые!.. Ежели кто еще пустит угрозу, сам пойду по рядам допрашивать, – погрозился Кречев и сказал: – Слово имеет Иван Бородин.
Ванятка поднялся над столом, он сидел рядом с Левкой Головастым, пригладил лысину, усы оправил, будто с ложкой подступал к чашке жирных щей.
– Тут есть, которые сумлеваются в колхозе по темноте своей, по неграмотности…
– Ты больно грамотный… ажно блестишь.
– Ен азбуку под голову клал…
– Ге-ге! Шмурыгал…
– Штаны бы на голову надел!
– Га-га-га…
Перекликались из темных углов, как петухи с насеста, и смех шарахался вдоль стен упругой перекатной волной.
– Вы кто, мужики или горлодеры? – окрысился Ванятка. – Чего сказать не даете? Или так и будем друг перед дружкой кукарекать?
– Кто-то нынче докукарекается, – сказал Кречев и постучал о графин.
– Я не своей грамотностью похваляюсь. Меня просто обида берет, что люди, которые в колхозном деле смыслят, как пономарь в Писании, только сумление разводят. Мы тут прикинули накануне путем подворного опроса – кто согласен в колхоз итить? Двадцать шесть хозяйств согласились. Вот, у нас тут и список имеется, – ткнул Ванятка в Левкину папку.
– Голь перекатная!
– Тюх, да матюх, да Колупай с братом… – закричали от задней стенки.
– Не-эт, брат, не голь, – покачал головой Ванятка и взял из папки листок бумаги. – Вот он, список!.. И знаете, кто первый сдает свое имущество в колхоз? А Дмитрий Иванович Успенский! – Ванятка потряс списком над головой, потом взял другую бумагу и торжественно прочел: – «Я, Успенский Дмитрий Иванович, добровольно вступаю в колхоз и отдаю на общее пользование дом, амбар, сарай молотильный, весь инвентарь, лошадь и обеих коров…» Левка, на, прочти! Пусть проверят, что я не вру!
– Да
– А что же он сам не пришел?
– Он в Степанове, в школе, потому как учит ребятишек. А ключи отдал Маланье, для нас то есть оставил, – сказал Ванятка.
– И на работу в колхоз за него Маланья пойдет? – съязвил кто-то, и снова засмеялись.
– Летом он обещался помогать. И мы ему верим. Потому что он однова уже доказал, что умеет ценить артельный труд. И понимает в этом деле будь здоров. Потому как грамотный человек, образованный. Видит, что без колхоза нам никак не обойтись. А вот которые газеты только на курево пускают, потому как грамота им нужна для прочистки ноздрей, сумление насчет колхоза разводят… Вот почему и берет меня обида.
– Успенский – ломоть отрезанный… Ты скажи, кто из мужиков заходит? – кричали из одного угла.
– Поди, известно, – отзывались из другого. – Максим Селькин да Ваня Парфешин.
– Пара голубей залетных…
– Чижики!
– Воробьи… Почирикать да чужое зерно поклевать.
– Есть бедняки, – сказал Ванятка. – Но есть и крепкие мужики. Например, Максим Иванович Бородин.
И вдруг все притихли, как будто Ванятка отдал команду «смирно!». Зенин, смекнув, что такое известие может сыграть ему на руку, тотчас позвал Бородина:
– Максим Иванович, пройдите к столу и расскажите, почему вы идете в колхоз.
Максим Иванович в напряженной тишине прошел к столу, стал под висячей лампой, так что его кучерявые волосы, словно шапка, затеняли лицо, и сказал:
– Поверьте мне, мужики. Дело с колхозом – не выдумка Зенина или Кречева, а верховная установка. Газеты читаете, ну? Что там сказано? Колхозы – единственный путь развития. Другого пути не дают. Вот я и говорю – надо вступать, пока добром просят. Не то дождемся – пинками загонять станут. Все дело к тому идет.
– А постановление есть или нету? – крикнул Четунов.
– Пускай Зенин скажет!
– Омманут, мужики… Ей-богу, завлекут и омманут.
– Эт как же итить в колхоз? Добровольно на аркане? Да?
– Мудруют нами… Тасуют, как колоду карт.
– Пускай Зенин или Кречев скажет!..
Кричали и шумели со всех сторон.
Зенин поднялся над столом, а Кречев долго стучал о графин, пока все не смолкли.
– Товарищи, мы сами должны принять решение о создании всеобщего колхоза. А установка на сплошную коллективизацию имеется.
– Дак зачитайте ее! Кто ее подписал?
– Вам же русским языком говорят – не постановление, а установка. То есть линия главного направления. Принята она была на Пятнадцатом съезде партии. Чего же тут непонятного? Продолжайте, Максим Иванович. – Зенин сел.
– Дак вот, значит, линия. Надо испытать ее, испробовать. Может, она и приведет к чему хорошему, – начал Бородин, но его опять перебили.
– Одна попробовала, да родила!..
– Тиш-ша! Мать вашу перемать…
– Ты, Кречев, ступай на край села, где тебя ждут… Там и матюкайся.