Мужики
Шрифт:
Перед избой Клемба, и во дворе, и даже на улице собиралось все больше людей. Всем хотелось знать, что решат старики, а те совещались долго, и неизвестно было, что говорится на этом совете. Видны были в окно только склоненные седые головы — старики сидели полукругом у топившейся печи, а сбоку стоял Клемб, говорил им что-то, низко нагибаясь, и часто стучал кулаком по столу.
Нетерпение толпы росло с каждой минутой и, наконец, Кобус и Козлова и кое-кто из парней начали громко выражать недовольство, роптали на стариков, говоря, что они ничего для народа не делают, они только
Кобус так раскипятился, что открыто убеждал всех не обращать внимания на совещавшихся и самим решить дело, да поскорее, пока еще не поздно, пока те их не продали. Его поддержали другие бедняки. Тут появился Матеуш и стал звать всех в корчму — там-де удобнее толковать, нечего стоять под чужим забором и лаять, как собаки!
Это предложение всем понравилось, и мужики гурьбой двинулись в корчму.
Корчмарь уже гасил лампы, но вынужден был отворить дверь и с беспокойством смотрел на валившую в корчму толпу. Но люди входили молча и спокойно, занимали лавки, столы, углы, никто не пил, все только тихо переговаривались, ожидая, чтобы кто-нибудь заговорил первый.
Охотников верховодить было достаточно, но они еще не решались выступить и оглядывались на других.
Наконец, Антек выскочил вперед и, стоя посреди комнаты, с места в карьер начал ругать помещика.
Это всем пришлось по душе, тем не менее его поддержали только отдельные голоса. Большинство все еще смотрело на него косо, с неудовольствием, иные даже поворачивались к нему спиной — у всех еще слишком живы были в памяти слова ксендза с амвона и прегрешения Антека. Но Антек не обратил на это внимания, его уже подхватил порыв дикого гнева, и он воинственно выкрикивал:
— Не поддавайтесь, мужики, не уступайте, не миритесь с несправедливостью! Сегодня у вас отняли лес, а завтра, если не дадите отпор, они протянут лапы за землей вашей, домами, всем, что у вас есть! Кто им запретит, кто их остановит?
Толпа вдруг зашевелилась, глухой гул пошел по избе, засверкали глаза, сто кулаков сразу взметнулось над головами, из ста грудей вырвался крик, похожий на громовой раскат…
— Не дадим! Не допустим! — загремело вокруг так, что тряслась корчма.
А зачинщики только этого и ждали. Вмиг Матеуш, Кобус, Козлова и другие выскочили на середину и давай кричать, грозить, разжигать всех. Поднялся шум, топот, ругань, проклятия, грозный ропот возмущенного народа.
Каждый кричал свое, каждый предлагал что-нибудь иное, все толклись, воинственно шумели, но ни к какому решению не пришли, потому что не было такого человека, который повел бы их и всех заставил бы слушаться.
Люди собирались кучками, и в каждой кучке был какой-нибудь горлопан, который кричал громче всех, а вожаки сновали в толпе, бросая там, где надо, веское слово, — и под конец уже один другого не слышал, все кричали разом.
— Пол-леса свалили, а там дубы в три обхвата!
— Клембов Войтек сам видел!
— Вырубят и остальное, вырубят, у вас позволения не спросят! — верещала Козлова, проталкиваясь к стойке.
— Всегда они народ обижают, чем только могут!
—
— Не допустим! Всем миром пойдем, лесорубов разгоним и свое отберем!
— Убьем обидчиков!
— Убьем! — И опять грозно замелькали в воздухе кулаки, опять поднялся громовой крик. Когда он утих, Матеуш у стойки заговорил, обращаясь к своим:
— Тесно нам, мужики, как в сетях бьемся! Куда ни глянь, поместья панов со всех сторон, как стенами, сдавили деревню и душат! Захочешь корову попасти за деревней, сразу уткнешься в помещиков луг. Выпустишь лошадь, а за межой опять-таки его земля! Камня швырнуть нельзя — непременно в его владения угодит! И чуть что — сейчас же суд и штраф!
— Правда! Правда! Если луг хороший, два покоса дает — значит, он помещичий. Самые лучшие поля, лес — все они забрали, все у них! — поддержали его другие.
— А народ сиди на песках, навозом отогревайся да божьей милости дожидайся!
— Отобрать лес, отобрать землю! Не уступим своего!
Долго они так кричали, метались и грозили, и от крика у одних в горле пересохло, нужно было промочить его водкой, другие пили пиво, чтобы прохладиться, третьи вспомнили о недоеденном ужине и велели Янкелю подать хлеба и селедки.
А когда все поели, попили, гнев их значительно остыл, и они стали понемногу расходиться, так ничего и не решив.
Матеуш позвал Кобуса и Антека (который все время держался в стороне и о чем-то думал), и они втроем отправились к Клембу, где еще сидели старики. Они все сообща решили завтра кое-что предпринять и разошлись по домам.
Было уже поздно, в избах погасли огни, и тихо стало в деревне — только изредка собака залает или ветер прошумит, качая мерзлые деревья, и они в темноте задевают друг друга, а потом долго и тревожно шепчутся. Подморозило изрядно, плетни побелели от инея. А вскоре после полуночи звезды скрылись, стемнело и стало как-то жутко кругом. Все в деревне спали, но сон был тяжелый, беспокойный, то и дело плакали дети, или просыпался кто-нибудь из взрослых, весь в поту, в непонятном испуге, и для ободрения шептал молитву, или, разбуженный каким-то стуком, вставал, чтобы посмотреть, не воры ли ломятся. Люди кричали во сне, объясняя потом, что это их домовой душил. А то вдруг где-то выли собаки так жалобно, что у проснувшихся сердце замирало от страшных предчувствий…
Ночь тянулась долго и томительно, оплетая душу тревогой, насылая дурные сны, полные кошмарных видений.
А когда рассвело, в тот ранний час, когда еще люди только глаза открывают и сонно поднимают с подушки отяжелевшие головы, Антек помчался на колокольню и начал звонить, как на пожар…
Тщетно Амброжий и органист пытались помешать ему, — он их обругал, чуть не побил и продолжал звонить изо всей мочи.
Медленно, уныло разносился звон колокола, встревоженные люди выбегали полуодетые — узнать, что случилось, да так уже и оставались на улице, стояли, как окаменелые, и слушали, а колокол все гудел в проблесках утра, зловеще и так громко, что дрожала земля, перепуганные птицы улетали к лесу, а люди в тревоге крестились.