Мужики
Шрифт:
Слова ксендза падали на головы, как камни, жгли, как раскаленное железо, — он бичевал свою паству, перечисляя все их провинности: несоблюдение заповедей, вечные ссоры, драки, пьянство. Вдруг он наклонился в сторону Антека и громовым голосом заговорил о сыновьях-выродках, поджигающих родной дом, о соблазнителях и великих грешниках, которым не миновать и людского суда, и геенны огненной.
Люди обомлели, притихли, все взгляды, как молнии, ударили в Антека, ибо всем было ясно, о ком говорит ксендз. Антек стоял выпрямившись, бледный как полотно, не дыша. Слова эти падали с таким гулом, как будто весь костел рушился ему
Антек вдруг повернулся и медленно пошел к выходу. Перед ним расступались, и он шел по образовавшемуся проходу, а голос ксендза гнался за ним и больно хлестал его.
Чей-то отчаянный крик раздался в костеле, но он его не услышал — он шел вперед все быстрее, чтобы не упасть замертво от боли, чтобы убежать скорее от этих ранящих глаз, от этого страшного голоса.
Он выбежал из костела и, не сознавая, куда идет, помчался по тополевой дороге к лесу. По временам в страхе останавливался и слушал этот голос, который все еще, как колокол, звучал в его ушах, ударял так тяжело, что голова готова была треснуть.
Ночь была темная, ветреная, тополя с шумом гнулись к земле, и по временам ветви хлестали Антека по голове. Когда ветер стихал, мелкий, противный, мартовский дождик бил в лицо, но Антек, ничего не замечая, бежал, как безумный, потрясенный необъяснимым ужасом.
— Хуже уж быть не может! — пробормотал он, остановившись, наконец. — Правду он говорил, правду!
— Господи, Господи! — Он схватился за голову. В этот миг он словно прозрел, увидел вину свою, и нечеловеческое, нестерпимое чувство стыда когтями рвало сердце.
Долго сидел он под деревом, глядя в темноту и слушая тихий, тревожный и пугающий говор деревьев.
— Из-за него это, все из-за него! — вскрикнул он вдруг, и опять бешеный гнев и ненависть закипели в нем, проснулась прежняя горечь, жажда мести, дикие замыслы заклубились в мозгу, как тучи, бегущие по небу.
— Не прощу! Не прощу я ему! — завыла в нем прежняя злоба, и он торопливо пошел обратно в деревню.
Костел был уже заперт, в избах светились огни, на улицах тут и там стояли кучками люди и толковали, не обращая внимания на холод и дождь.
Антек направился к корчме. В окно он увидел, что там много народу, но смело, без колебаний, вошел внутрь и как ни в чем не бывало, подошел к самой большой компании — поздороваться со знакомыми. Один-два человека подали ему руку, но остальные поспешно стали отходить.
Не успел он оглянуться, как остался в корчме почти один — только какой-то нищий сидел у печи да Янкель стоял за прилавком.
Он понимал, что он-то и разогнал всех, но проглотил и это. Потребовал рюмку водки, оставил ее недопитой и торопливо вышел.
Побродил бесцельно у озера, пристально заглядываясь на полосы света, падавшие из окон на рыхлый снег
Он опять пал духом. Невыносимая тяжесть навалилась на сердце. Он чувствовал себя таким усталым, несчастным, одиноким, испытывал такую острую потребность излить перед кем — нибудь душу или хотя бы только побыть среди людей, хотя бы посидеть с другими перед огнем, что вошел в первую попавшуюся избу — к Плошкам.
Все были дома, и когда он вошел, всполошились. Даже Стах не знал, что сказать.
— Вы так на меня глядите, словно я кого зарезал! — сказал Антек тихо и пошел к другим, к Бальцеркам. Но и эти приняли его очень холодно, говорили с ним нехотя и односложно, и никто даже не пригласил сесть.
Он зашел еще кое к кому, но всюду встречал такой же прием.
Наконец, он сделал последнюю попытку, словно желая испить до дна чашу страдания и унижения: зашел к Матеушу. Того не было дома, а старуха, мать его, накинулась на Антека с бранью и выгнала его, как собаку.
Он не ответил ей ни слова, не рассердился — злость его иссякла вдруг, и он уже плохо понимал сам себя. Медленно бродил он в темноте вокруг озера. Иногда, остановившись, смотрел на деревню, тонувшую во мраке, смотрел с каким-то удивлением, словно в первый раз ее видел. Она окружала его своими вросшими в землю избами, загораживала ему повсюду путь, так что он, казалось, не мог двинуться с места, вырваться из кольца этих заборов, садов, огней. Он не мог понять, почему это так, но чувствовал, что какая-то неодолимая сила схватила его за горло и гнет к земле, клонит его голову под ярмо и наполняет необъяснимым страхом.
Он с глубокой тревогой поглядывал на светившиеся окошки, — ему чудилось, что его подстерегают, следят за ним, наступают на него сплошной цепью, вяжут — и вот уже он не может шевельнуться, не может ни крикнуть, ни бежать! Он укрылся под каким-то деревом и в полном смятении слушал, как от домов, с полей, с самого неба падают на него жестокие слова осуждения и весь народ идет против него.
— Справедливо это! Поделом! — шептал он покорно от всего сокрушенного сердца, объятого смертельным страхом перед могучей властью деревни.
Огоньки гасли один за другим, деревня засыпала. Дождь все еще лил и стучал по гнувшимся деревьям, порой где-то лаяла собака, но уже глубокая тишина обнимала все, когда Антек пришел в себя и вскочил.
— Правильно говорил ксендз… а все-таки я своей обиды не прощу… умру, а не прощу ему, будь он проклят! — крикнул он яростно, грозя кулаками всей деревне, всему свету. Надвинул шапку на лоб и пошел в корчму.
XIII
Близилась весна. Уже непрерывной чередой тянулись раскисшие мартовские дни, погода была прямо-таки собачья, мокрая, холодная, пасмурная. Каждый день шел дождь со снегом, каждый день поднимались такие вихри, что нельзя было выглянуть на свет божий. Грязные клубящиеся туманы ползли по полям и душили всякий проблеск света, так что от зари до зари над землей висел хмурый тяжелый сумрак. Если солнце иногда и выглядывало из водоворота бурых туч, то лишь на минуту-другую: не успевала душа порадоваться свету и кости почуять тепло, как уже снова мгла надвигалась на мир, снова завывал ветер и лил дождь. Иной день деревня напоминала вывалявшуюся в грязи и скулящую от холода собаку.