Мужики
Шрифт:
— А ты не обижайся, Ягусь, — такое у меня на душе, что не диво, если и вырвется иной раз сердитое слово! Ведь это я не со зла, нет! — зашептал он покорно и, обняв ее, нежно привлек к себе. Но Ягна дулась, была холодна, на поцелуи отвечала редко и нехотя, и если роняла слово, то только затем, чтобы что-нибудь сказать, а сама все озиралась на дом, — ей хотелось поскорее уйти.
Антек это сразу почувствовал, — и так его ожгло, словно кто крапивы насовал ему за пазуху. Он сказал с робким укором:
— Прежде ты так не спешила.
— Боюсь! Все дома, хватятся меня…
—
— Не выдумывай, с чего мне меняться…
Они крепко обнялись и примолкли. Порой прижимались друг к другу нежнее в порыве страсти или под влиянием нахлынувших воспоминаний, связанные сознанием вины друг перед другом, сожалением о прошлом, состраданием, горячим желанием забыться в любви. Но уже они внутренне отошли далеко друг от друга, уже не находили слов ласки и утешения, потому что в сердцах накипела горькая обида, такая живая, острая, что руки невольно расплетались, и они стояли рядом, охладевшие, неподвижные, только сердца мучительно бились, а на губах застывали трогательные слова, которые они хотели сказать друг другу — и не могли.
— Любишь, Ягусь? — шепнул, наконец, Антек.
— Да разве я тебе не говорила этого много раз? Разве я не выхожу к тебе, когда ты только захочешь? — сказала она уклончиво и прильнула к нему, потому что жалость вдруг защемила ей сердце и наполнила глаза слезами, захотелось выплакаться у него на груди, просить прощения в том, что она уже не любит его. Но звук ее голоса оледенил душу Антека, в одну минуту сказав ему все. Он задрожал от боли и гнева и разразился горькими упреками:
— Врешь ты бессовестно! Все от меня отступились, так вот и ты спешишь за другими! Любишь ты меня, как злого пса, который укусить может, которого отогнать трудно! Да, да! Я тебя насквозь вижу! Знаю, что если бы меня повели вешать, ты первая веревок не пожалела бы, если бы вздумали меня камнями побить, первый камень бросила бы в меня ты! — говорил он быстро.
— Антось! — в ужасе простонала Ягна.
— Молчи и слушай, когда я говорю! — крикнул он грозно, сжимая кулаки. — Правду говорю! А если уж до того дошло, так мне все равно! Все равно!
— Надо идти, меня зовут! — лепетала Ягна, испуганная до того, что ей хотелось убежать. Но Антек схватил ее за руку, так что она не могла и шевельнуться, и охрипшим, злым, полным ненависти голосом продолжал:
— И еще то тебе скажу, чего ты своей глупой головой не разумеешь: если я хуже собаки стал — так это из-за тебя, из-за того, что тебя полюбил, понимаешь ты, из-за тебя! За что меня ксендз проклял и выгнал из костела? За тебя! За что вся деревня от меня отвернулась, как от зачумленного? Из-за тебя! Я все вытерпел, все снес, даже и на то не обижался, что старик тебе записал столько моей кровной земли. А тебе уже со мной тошно, изворачиваешься, как угорь, врешь, бегаешь от меня, боишься меня, смотришь на меня так, как и все, — как на разбойника, на последнего человека!..
…Тебе уже другого надо, другого! Тебе хочется, чтобы парни за тобой бегали! — кричал Антек вне себя. Все обиды, всю горечь, которую он копил
— Господи! Антось! — крикнула она громко, вдруг поняв, что случилось. Но он не обернулся. Она в отчаяньи побежала за ним, загородила ему дорогу и повисла у него на шее, но он оторвал ее от себя, как пиявку, швырнул наземь и убежал, не сказав ни слова. Она лежала на земле и плакала так, словно весь свет на нее обрушился.
Только через несколько минут она немного пришла в себя. Она еще не во всем отдавала себе отчет, только чувствовала, что по отношению к ней совершена страшная несправедливость, и сердце у нее разрывалось на части, хотелось крикнуть на весь мир, что она не виновата, не виновата!
Она звала Антека, хотя и шаги его уже затихли вдали.
Долго звала в темноте — напрасно.
Глубокое раскаяние, жалость, неясный, гнетущий страх, что он не вернется к ней никогда, внезапно воскресшая любовь — все разом свалилось на нее тяжким бременем неутолимого горя, и, не помня себя, она плакала в голос, идя домой.
На крыльце столкнулась с сыном Клемба. Он только сунул голову в дверь, крикнул: "Рубят наш лес!" — и помчался к другим.
Весть мигом обежала деревню, вспыхнула пожаром, сея во всех сердцах отчаяние и страшный гнев.
Все бегали из избы в избу, то и дело везде стучали двери.
Конечно, это была важная новость, и такая грозная, что вся деревня сразу замерла, как пришибленная. Люди ходили на цыпочках, говорили шепотом, взвешивая каждое слово, тревожно озираясь и настороженно прислушиваясь. Никто не вопил, не плакал, не ругался, — каждый знал, что тут бабий визг не поможет, что это дело нешуточное, его надо хорошенько обдумать и всем миром принять решение.
Было уже поздно, но люди не думали о сне, многие даже про ужин забыли, бросили все вечерние работы и только бродили по улицам, стояли у плетней или над озером, и тихий, тревожный шепот, как пчелиное жужжание, шелестел в темноте.
Дождь перестал, даже немного прояснилось, по небу стадами бежали тучи, а понизу дул морозный ветер, и земля подмерзала. Мокрые черные деревья покрывались инеем и светлели, а голоса, хотя и приглушенные, отчетливее звучали в воздухе.
Вдруг разнеслась весть, что некоторые хозяева собираются идти к войту.
И в самом деле, прошел Винцерек с хромым Гжелей, прошел Михал Чабан и родственник Ганки, Франек Былица, за ними.
— Соха, Валек криворотый, Юзеф Вахник, Казимир Сикора и даже старый Плошка. Только Борыны никто не видал, но говорили, что и он пошел с ними. Войта они дома не застали — он еще в полдень уехал в волость, — и от него же все вместе пошли к Клембу.
А за ними повалило множество народу, даже баб и детей, но старики заперли за собой двери и никого не впустили, а сыну Клемба, Войтеку, приказано было караулить на дороге и у корчмы, — не покажется ли урядник.