Мужики
Шрифт:
— Побойся ты Бога, девка! Столько дела, а она только знай хнычет!
Настуся поднялась, все еще угнетенная и озабоченная:
— Если с голоду не помрем, так волки нас съедят на этом пустыре!
Тут уж Шимек рассердился не на шутку и, принимаясь за работу, сказал сурово:
— Если будешь реветь да болтать всякий вздор, оставайся-ка лучше у себя дома.
Настка прильнула к нему, пытаясь его задобрить, но он оттолкнул ее:
— Вот нашла время миловаться!
Однако, хотя он еще сердился на нее за бабьи разговоры, он не устоял перед
— Господи, ведь и баба тоже человек, а объясняешь ей по-людски — не понимает! Одно знает — реветь да скулить! С неба-то ничего не упадет, все надо своими руками заработать! А они — как дети малые: то смех, то плач, то злоба да попреки! — бормотал Шимек, принимаясь за работу.
Так работал он изо дня в день, уходил чуть свет, приходил домой поздно вечером и часто целый день не говорил ни с кем ни слова. Еду ему приносила Терезка или кто-нибудь другой, потому что Настуся отрабатывала долг ксендзу на его картофельном поле.
Вначале к нему еще заглядывал кое-кто, но он неохотно вступал в разговоры, и люди перестали приходить, только издали дивились его неутомимости.
— Ишь, упорный какой! Кто бы подумал!.. — буркнул как-то Клемб.
— Не диво — Доминиковой отродье! — отозвался кто-то со смехом. А Гжеля, с первых дней внимательно наблюдавший за Шимеком, промолвил:
— Работает он, как вол, это верно… А все же трудно одному, надо бы ему маленько подсобить!
— Ясно, одному не справиться. Надо, надо помочь, он этого стоит! — соглашались мужики, но никто не спешил первый предложить Шимеку помощь: ждали, пока он сам попросит.
А Шимек не просил, ему это и в голову не приходило. Он очень удивился, когда однажды к его участку подъехала телега.
В телеге сидел Енджик и уже издали весело кричал брату:
— Ну, показывай, где пахать! Это я!
Шимек долго глазам не верил.
— И как это ты решился! Ох, и вздует она тебя, беднягу, ох и вздует же!
— Пусть только тронет, тогда уже совсем к тебе перейду.
— Это ты сам надумал мне помогать?
— Сам! Я давно хотел, да боялся, следила она за мной, и Ягуся отговаривала, — рассказывал Енджик, принимаясь за работу. Они пахали вдвоем весь день, а уезжая, Енджик обещал и завтра приехать.
И действительно приехал, как только взошло солнце. Шимек сразу приметил, что лицо у него в синяках, но только под вечер спросил:
— Что, сильно тебе досталось?
— Э… Слепая она, так нелегко ей меня нащупать, а сам я ведь в руки ей не полезу, — ответил Енджик как-то уныло.
— Это Ягна тебя выдала?
— Нет, Ягуся нас выдавать не станет.
— Пока ей что-нибудь не взбредет в башку! Кто их разберет, баб этих! — вздохнул Шимек.
Он запретил брату приезжать.
— Я уже сам как-нибудь справлюсь, а ты мне поможешь потом, при посеве.
И Шимек опять остался один и работал, как лошадь, впряженная в ворот, не обращая внимания ни на усталость, ни на жару. А между тем дни наступили такие знойные и душные, что земля трескалась,
И так же неизменно, как солнце, выходил каждый день на работу Шимек, не поддаваясь жаре, и даже ночевал уже теперь в поле, чтобы не тратить даром времени. Матеуш пытался умерить его пыл, но Шимек отвечал коротко:
— В воскресенье отдохну.
Как-то в субботу вечером пришел он домой такой разбитый, что уснул за столом, на другой день спал чуть не до вечера, а проснувшись, слез с полатей, принарядился по-праздничному и засел за полную миску. Женщины ухаживали за ним, как за важной особой, часто подбавляя ему еды и следя за каждым его движением. А он, наевшись досыта, гаркнул весело:
— Спасибо, мать! А теперь мы пойдем маленько повеселиться.
И отправился с Настусей в корчму, а за ними пошли и Матеуш с Терезкой.
Корчмарь кланялся теперь Шимеку в пояс, водку подавал раньше, чем он прикажет, величал хозяином. Шимек, заважничав да к тому же изрядно подвыпив, лез к самым видным хозяевам и, вмешиваясь в их разговор, авторитетно рассуждал обо всем.
В корчме было людно, играла музыка, но никто еще не танцевал — только выпивали да гуторили, жалуясь, как водится, на жару и на трудные времена.
Пришли даже Борыны и кузнец с женой, но эти ушли за перегородку и, должно быть, изрядно угощались, — еврей то и дело носил им туда водку и пиво.
— Антек что-то нынче заглядывается на свою бабу, как ворона на кость, и даже людей не замечает! — уныло жаловался Амброжий, тщетно совавшийся за перегородку, откуда доносился заманчивый звон рюмок.
— Потому что ему свой лапоть дороже сапогов, которые на всякую ногу лезут, — сказала Ягустинка и засмеялась.
— Зато в таких сапогах мозолей не натрешь! — отозвался кто-то, и в корчме загремел дружный хохот. Все понимали, что речь идет о Ягусе.
Не смеялся только Шимек. Обняв брата за шею, он целовал его взасос и говорил уже совсем пьяным голосом:
— Ты обязан меня слушаться, смекай, кто с тобой говорит!
— Знаю, знаю… Да мать мне приказала… — жалобно бормотал Енджик.
— Что мать! Меня надо слушаться — я хозяин!
Музыканты заиграли полонез, грянула песня, поднялся шум, защелкали каблуки, застонали половицы, и закружились пары.
Потанцевав с Настусей, Шимек дал себя увести из корчмы. Уже почти протрезвившись, сидел он с женщинами на завалинке перед избой. Приплелась и Ягустинка, и они болтали до поздней ночи. Шимек собирался идти к себе на участок, но все чего-то тянул, медлил, жался к Настке и вздыхал, так что мать ее, наконец, сказала: