Мужики
Шрифт:
"Этим хорошо на свете жить! Пьют, едят и ни о чем не тужат", — думал Антек, принимаясь за хлеб с сыром, который Ганка сунула ему в карман.
Он ел и смотрел на росшие по краям дороги огромные цветущие липы, вокруг которых неумолчно жужжали пчелы. От разогретых солнцем цветов шел сладкий аромат. Где-то на пруду крякала утка, слышался сонный хор лягушек, в чаще звучали тихие голоса всякой лесной твари, а на полях то звенела, то утихала музыка кузнечиков. Но прошло немного времени — и все вокруг примолкло, словно захлебнувшись солнечным кипятком. Мир онемел, все живое попряталось
От блеска и зноя больно было глазам. Даже в тени было душно, высохли последние лужи, а от дозревавших хлебов и сожженных солнцем паровых полей веяло жаром, как из открытой печи.
Хорошо отдохнув, Антек быстро зашагал к уже недалекому лесу. Как только он вышел из тени на залитую солнцем дорогу, его так и ожгло, словно он ринулся в пылающий белый огонь. Он снял кафтан, но и это не помогло — рубаха, прилипшая к потному телу, жгла, как раскаленная жесть. Стащил сапоги, но босые ноги ступали по песку, как по горячей золе.
Попадавшиеся на дороге кривые березки не давали тени, рожь клонила над дорогой тяжелые колосья, поблекшие от жары цветы поникли в изнеможении.
Знойная тишина стояла вокруг, нигде не видно было ни человека, ни птицы, ни единого живого существа, не дрожал ни один лист, ни одна травка, словно в этот час на истомленную землю налетела полудница и запекшимися губами высасывала из нее последние силы.
Антек шел все медленнее, думая о сходе, и его то охватывало раздражение, то разбирал смех, то мучила досада.
"Ну, что с такими сделаешь! Всякого стражника боятся. Приказали бы им слушаться начальникова сапога, так и его слушались бы! Эх, бараны вы, бараны! — думал он со смесью глубокого огорчения и гнева. — Правда, трудно им всем, каждый бьется, как рыба об лед, каждого нужда душит, где уж им такими делами заниматься? Народ темный, нищий, не понимает, что ему нужно… Да, человек — что свинья, нелегко ему рыло поднять к солнцу…"
Так размышлял Антек, вздыхая, и все эти мысли и волнение за других заставили его только острее почувствовать, как плохо ему самому, — быть может, даже хуже, чем другим.
"Только тем хорошо, кто ни о чем не думает!" — Он махнул рукой.
Он так углубился в свои мысли, что чуть не налетел на еврея-тряпичника, сидевшего во ржи у дороги.
— Что, устали? Еще бы, этакая жарища! — заговорил он первый, останавливаясь подле старика.
— Наказание божье! Как в печи! — воскликнул еврей и, встав, присосался, как пиявка, к своей тачке. Закинув лямку на старчески сгорбленную спину, он толкал тачку вперед с неимоверными усилиями, так как она была нагружена мешками с тряпьем, деревянными ящиками, а сверху стояла еще корзина яиц и большая клетка с цыплятами. Вдобавок дорога шла по глубокому песку, а жара стояла немилосердная, и, как старик ни напрягал последние силы, ему приходилось часто останавливаться и отдыхать.
— Нухим, ты же опоздаешь на шабес! [28]– жалобно увещевал он самого себя. — Нухим, толкай, толкай, ты сильный, как лошадь! Ну, раз, два, три! — И, подбодряя себя таким образом, он с криком отчаяния хватался за тачку,
Антек кивнул ему головой и прошел мимо, но еврей умоляюще закричал:
— Помогите мне, хозяин, я хорошо заплачу! Не могу больше, никак не могу… — Он упал на тележку, задыхаясь, бледный, как мертвец.
28
Шабес — суббота (евр.).
Антек, ни слова не говоря, вернулся назад, положил на тачку свой кафтан и сапоги, крепко ухватился за нее и стал толкать ее вперед так быстро, что колесо заскрипело и поднялась пыль. А еврей семенил рядом, тяжело отдуваясь, и поощрительно говорил:
— Только до леса, а дальше дорога хорошая и уже недалеко! Я вам заплачу целый пятак.
— Сунь его себе в нос! Дурень, очень мне нужен твой пятак! И почему эти евреи думают, что все на свете делается ради денег!
— Ну, ну, не сердитесь! Не хотите денег, так я дам отличные свистульки для детей. Нет? Так, может, ниток, иголок, лент каких-нибудь? Не нужно? Так, может, булок, карамели, баранок или еще что-нибудь? У меня все есть. А может, купите, хозяин, пачку табаку? Или угостить вас рюмочкой хорошей водки? Я ее держу для себя, но вам уж по знакомству… Верьте совести, только по знакомству!
Он закашлялся так сильно, что глаза у него на лоб полезли, и, когда Антек немного замедлил шаг, ухватился за тачку и пошел рядом, жалобно поглядывая на него.
— Хороший будет урожай, уже рожь упала в цене, — начал он, меняя разговор.
— Уродится или нет, а купцы норовят все равно меньше платить. Мужику всегда убыток.
— Хорошую погоду послал Господь, зерно уже сухое. — Старик по дороге срывал колосья, вылущивал зерна и ел.
— Да, так хорошо Господь распорядился, что ячмень уже весь пропал!
Они лениво беседовали о том о сем, и речь зашла о сходе, о котором еврею, по-видимому, было уже известно, потому что он сказал, тревожно озираясь по сторонам:
— Знаете, начальник еще зимой подписал контракт с одним подрядчиком на постройку школы в Липцах. Мой зять у них маклером был.
— Еще зимой, говоришь? Раньше, чем сход утвердил? Да как же это возможно?
— А что, позволения ему надо было спрашивать, что ли? Разве он не хозяин в своем уезде?
Антек стал его расспрашивать. Еврею были известны разные любопытные вещи, и он отвечал охотно, а в заключение благодушно сказал:
— Так уж оно водится. Мужика земля кормит, купца — торговля, помещика — имение, ксендза — приход, а начальника — все. Каждому надо как-нибудь прожить. Верно я говорю?
— А мне думается, что не должен один другого обдирать! Каждый должен жить по правде, как Бог велел.
— Что поделаешь! Каждый живет, как может.
— Знаю, что своя рубашка ближе к телу, да оттого-то и плохо всем!
Еврей только головой покивал и, видимо, остался при своем мнении.
Они дошли между тем до леса и укатанной дороги. Антек передал еврею тачку, купил детям на целый злотый конфет, а когда еврей стал его благодарить, буркнул: