Мужики
Шрифт:
Один только Антек не пел вместе с другими. Он пришел с женой, со Стахом и Веронкой, и они прошли вперед, а он остался у задних скамей. Он не хотел садиться на свое прежнее место перед алтарем, между богачами, и осматривался, ища, где бы сесть, когда вдруг увидел отца со всей семьей, — они проталкивались посреди костела, и Ягна шла впереди всех.
Укрывшись под елкой, Антек уже не спускал с нее глаз. Благодаря высокому росту она видна была издали. Она села на скамью с края, у самого прохода. Антек, не думая, не сознавая, что делает, стал энергично проталкиваться через толпу, пока не оказался рядом с Ягной, и, когда все стали на колени, он тоже стал и наклонился так низко, что
Она не сразу его заметила, — витая свеча, при которой она читала молитвенник, светила тускло, а ветви елей заслоняли все вокруг. Только когда вынесли дароносицу и Ягна опустилась на колени и, ударяя себя в грудь, наклонила голову, она бессознательно глянула в сторону — и сердце ее замерло. Она обомлела от радости, не смела шевельнуться, не смела взглянуть еще раз, ей казалось, что это видение, сон — и только. Она закрыла глаза и долго-долго стояла на коленях, склонясь до земли, почти в обмороке от волнения. И вдруг села на место и взглянула прямо в лицо Антеку.
Да, это был он, Антек, сильно похудевший, с лицом мрачным и таким измученным, что она это увидела даже в полумраке. Его большие, смелые и всегда суровые глаза смотрели сейчас так нежно, полны были такого горя! У Ягны сердце сжалось от тревоги и сострадания, слезы подступили к глазам.
Она сидела неподвижно и прямо, как другие женщины, смотрела в молитвенник, но не различала ни одной буквы, не видела даже страниц, ничего: страдальческие глаза Антека, горящие, печальные глаза, стояли перед ней, сияли, как звезды, заслоняли весь свет, и она забылась, утонула в них вся, а он все еще стоял подле нее на коленях. Она слышала его прерывистое горячее дыхание, ощущала ту сладкую, ту страшную силу, что шла от него прямо к ней в сердце, связывала крепко, пронизывала страхом и блаженством, дрожью, от которой можно было сойти с ума. В ней трепетала каждая жилка, а сердце билось, как птица, которой озорники пригвоздили к стене крылья!
Кончилась служба, проповедь, вторая служба, люди пели хором, молились, вздыхали, плакали, — а эти двое, словно оторванные от всего мира, слышали, видели, чувствовали только друг друга.
Страх, радость, любовь, воспоминания, обещания, клятвы и страстные желания попеременно рождались в них, шли от сердца к сердцу, сплетались, и оба чувствовали одно и то же, одинаковым огнем горели их глаза, одним и тем же бились сердца.
Антек придвинулся еще ближе, прижался плечом к ее бедру, так что Ягна едва не лишилась чувств, и лицо ее вспыхнуло жарким румянцем, а когда она опять опустилась на колени, он шепнул ей в самое ухо горячими, как огонь, губами:
— Ягусь! Ягусь!
Она вздрогнула и чуть не заплакала от волнения — такой сладкой истомой, такой радостью наполнил ее этот голос!
— Выйди как-нибудь за сеновал… Я буду ждать каждый вечер… Не бойся… Мне очень надо с тобой поговорить … Выйди! — шептал он горячо и так близко, что его дыхание обжигало ей лицо.
Ягна не отвечала — силы ей изменили, ни один звук не выходил из горла, а сердце так колотилось, что, должно быть, его стук слыхали люди вокруг. Она немного приподнялась, словно хотела уже сейчас идти туда, куда он просит, куда зовет во имя любви… туда, за сеновал.
Загремела первая коляда, задрожал костел от шума, — и Ягна опомнилась, села на скамью, осмотрелась вокруг.
Антека уже не было, он незаметно отодвинулся в сторону, вышел и пробрался на кладбище.
Долго стоял он на морозе под колокольней, набирая воздуху в легкие и постепенно приходя в себя. И такая радость распирала ему сердце, такой вихрь сил ощущал он в себе! Он не слышал пения, которое неслось из дверей костела, не слышал каких-то тихих жалобных звуков, раздававшихся на колокольне. Набрал горсть снега и жадно пососал, потом перескочил через забор на дорогу и помчался в поле.
V
Семья Борыны только на рассвете вернулась из костела, и не прошло и десяти минут, как весь дом огласился звучным храпом. Одна Ягуся не спала, как ни была она утомлена. Напрасно зарывалась она в подушки, напрасно закрывала глаза и даже натягивала перину на голову — ничего не помогало, сон не приходил, только какой-то кошмар навалился на грудь, и она не могла ни вздохнуть, ни крикнуть, ни вскочить с постели. Она лежала неподвижно, в том оцепенении полусна, когда мозг бессилен в чем-нибудь разобраться, а душа словно соткана из воспоминаний и принимает в себя весь мир, носится над землей, погруженная в созерцание чудес, одевается в солнечные лучи, а сама-то она подобна лишь отражению в чистой, но бурной воде. Так было и с Ягной; хоть она и не заснула, но все исчезло из ее сознания, и, как птица, носилась ее душа в дивном царстве невозвратных дней, умерших часов, живых лишь в ее памяти. Ей чудилось, что она в костеле и рядом стоит на коленях Антек и все что-то говорит, и жжет ее глазами, жжет речами своими, наполняет сладкой болью и страхом… И вдруг раздается пение, звучит орган так проникновенно, что каждая нота отдается в ее сердце. Потом видела она перед собой багровое и грозное лицо ксендза, его простертые над толпой — руки… горящие свечи…
За этими приходили иные, давние воспоминания. Свидания с ним, поцелуи, объятия… Ее кидало в жар, от страстного томления она вся вытягивалась и крепко прижималась к подушкам. И вдруг ясно слышала: "Выйди! Выйди!" И она приподнималась и в мыслях шла, шла… кралась под деревьями, во мраке, вся трепеща от страха, — и чьи-то крики летели за ней, и ужасом веяло из темноты.
Так все время видения сменяли друг друга, и она не могла очнуться и вырваться из-под их власти. Видно, домовой ее душил или нечистый искушал и подстрекал к греху!
Было уже совсем светло, когда Ягна встала с постели, но она чувствовала себя точно снятой с креста, все кости ныли Она была бледна, рассеянна и невыразимо печальна.
Мороз немного ослабел, было пасмурно, временами порошил снег, а временами поднимался сильный ветер, трепал деревья, засыпая их тучами снежной пыли, выл на дорогах. Но деревья так и гудели праздничным весельем, люди сновали по улицам, мчались в санях, собирались во дворах или ходили друг к другу в гости, а ребятишки целым табуном, как жеребята на выгоне, носились на льду озера, и крики их слышны были по всей деревне.
А Ягуся была невесела.
Огонь шумел в печи — но ей было холодно. Тоскливо было у нее на душе, несмотря на неумолчный гам в избе и Юзины песни. Она чувствовала себя чужой в кругу своей семьи, такой чужой, что с испугом поглядывала на них, как будто очутилась среди каких-то разбойников.
И часто, не в силах бороться с собой, вслушивалась она в горячий шепот Антека, властно и неотступно звучавший в ее сердце.
"Таких постигнет гнев божий, и вечные муки их ожидают", — слыхала она порой голос ксендза, видела перед собой его красное лицо и протянутые с угрозой руки. И страшно ей становилось, она цепенела в глубоком сознании своей вины. "Нет, не выйду к нему, грех это, смертный грех", — твердила она себе, укрепляя этим словом свою решимость, отгораживаясь им от соблазна. А душа кричала от тоски и муки, рвалась к Антеку, рвалась всей силой, всей жаждой жизни, как дерево, придавленное обвалом, весной тянется к солнцу как тянется к нему земля, пробужденная его первым теплым дыханием…