Мужики
Шрифт:
— Сидите себе, ни лавки, ни огня не убудет.
Незнакомец снял тулуп, — он, видимо, очень озяб, весь дрожал, потирал руки и все ближе придвигался к огню.
— Тяжелая, тяжелая зима в этом году, — сказал он вполголоса.
— Да, не легкая. Может, молока горячего вам принести — скорее согреетесь?
— Нет, спасибо. А вот если бы чаю…
— Был у нас чай, был, — осенью, когда мой животом маялся, я привезла из города. Да весь вышел. Не знаю, у кого и спросить.
— А ксендз постоянно чай пьет, — вмешался Витек.
— Ну что же, побежишь
— Не надо, не надо, чай у меня с собой, вы только воду мне…
— Кипятку, значит?
Ягна поставила на огонь кастрюльку с водой и опять села прясть, но не работала — только время от времени для виду вертела веретено, а сама украдкой разглядывала гостя с любопытством и смутным беспокойством, строя догадки, кто он и чего ему надо. Уж не из волости ли приехал перепись делать — что-то он все в свою книжечку заглядывает? Он и одет был почти как господа: на нем был серый с зеленым костюм, какие носят егеря в усадьбе, но тулуп и шапка крестьянские. "Чудак какой-нибудь или бродяга! А может быть, и кто иной", — размышляла Ягна, переглядываясь с Витеком, который подкладывал дрова в печь, но занят был больше наблюдением за незнакомцем. Он очень удивился, когда тот подозвал Лапу.
— Укусит, пес злой! — сказал он невольно.
— Не бойся, меня собаки не кусают, — отозвался гость, непонятно усмехаясь и поглаживая морду Лапы, который жался к его коленам.
Скоро пришла Юзька, а за нею старая Вавжониха и еще кое-кто, потому что среди соседей уже разнеслась весть, что у Борыны сидит чужой человек.
А тот все грелся у огня, не обращая внимания на людей, на их шушуканье и замечания. Когда вода закипела, он достал из кармана чай в бумажке, заварил, сам взял с полки белую кружку и, налив в нее чаю, стал пить его вприкуску, бродя по комнате и разглядывая образа, мебель. Иногда он останавливался посреди избы и так пристально смотрел в глаза людям, что им становилось неловко.
— Это кто делал? — он указал на украшения, висевшие на потолке.
— Я! — пискнула Юзя краснея. Гость опять долго ходил по избе, а Лапа — за ним, не отставая ни на шаг.
— А это кто рисовал? — воскликнул он вдруг удивленно, остановившись перед налепленными на рамы образов и просто на стену фигурками, которые Ягна вырезала из цветной бумаги.
— Это не рисовано, а из бумаги вырезано.
— Не может быть!
— Уж я вам говорю! Сама вырезала.
— И сами придумали все это?
— Сама. Да каждый ребенок в деревне это сумеет.
Он помолчал, налил себе еще чаю, сел у огня и довольно долго не говорил ни слова.
Соседи разошлись, потому что было уже поздно, да и метель утихла. Временами еще поднимался резкий ветер, кружил снег, стучался в окна, но все слабее и реже, как птица, обессиленная долгим полетом.
Ягна, наконец, встала из-за прялки и принялась готовить ужин.
— Служил у вас Якуб Соха? — спросил гость.
— Это Куба, должно быть? Служил, как же, да помер, бедный, еще осенью.
— Да, ксендз мне говорил. Боже ты мой, искал я его с самого
— Нашего Кубу искали? — воскликнул Витек.
— Так вы, стало быть, брат пана из Воли?
— А вы откуда меня знаете?
— Слыхала я не раз от людей, что помещиков брат воротился из дальних краев и ищет по деревням какого-то Кубу. Да никто не догадался, какого.
— Соху. Сегодня только я узнал, что он у вас служил и умер.
— Подстрелили его, кровь из него вся вышла, и помер, помер! — говорил Витек сквозь слезы.
— Долго он у вас жил?
— С тех пор, как я себя помню, он всегда служил у Борыны.
— И, видно, хороший был человек? — спросил гость.
— И какой еще хороший! Вся деревня это скажет… Даже ксендз плакал на похоронах и ничего не взял за отпевание.
— А меня молитвам учил, и стрелять учил, и как отец родной обо мне заботился! И пятаки иной раз давал и… — Витек расплакался, так живо ему вспомнился Куба.
— Парень набожный был, и тихий, и работящий, его ксендз не раз хвалил.
— Его на здешнем кладбище похоронили?
— А то где же? Я знаю где, я покажу! Амброжий ему крест поставил, а Рох написал на дощечке. Хоть и занесло там все снегом, да я найду, я вас доведу! — предлагал Витек.
— Так пойдем сейчас, чтобы до ночи поспеть.
Гость надел тулуп, но долго еще стоял посреди комнаты, задумавшись о чем-то и глядя в пространство. Это был уже пожилой человек, седой, немного сгорбленный, высохший, как щепка. Лицо у него было землистое, все в морщинах, на правой щеке старый след от пули, а над глазом — длинный красный шрам, нос длинный, клочковатая реденькая бородка и темные глаза, глубоко запавшие и горящие. Он не выпускал из зубов трубки и поминутно ее разжигал.
Наконец, он очнулся от раздумья и хотел дать Ягусе денег, но она спрятала руки за спину и вся покраснела.
— Возьмите, на свете даром ничего не дают.
— Это, может, на свете такая мода. А я не торговка, чтобы за воду и огонь деньги брать! — сказала она обиженно.
— Ну так спасибо за гостеприимство! — А мужу скажите, что приходил Яцек из Воли. Он меня, верно, помнит. Зайду еще к вам как-нибудь, а теперь я тороплюсь, ночь близко. Оставайтесь с Богом.
— Идите с Богом.
Она хотела поцеловать у него руку, но он вырвал руку и быстро вышел.
Сумрак, едва еще заметный, одевал землю, ветер улегся, и только с сугробов, перегородивших валами всю дорогу, сыпался сухой мелкий снег, словно кто вытряхал мешки из-под муки. Но пороша шла только понизу, а вверху уже было тихо и ясно. Хаты и сады были отчетливо видны в синеватой дымке сумерек.
Деревня словно очнулась от сна. Ожили улицы, зашумели голосами дворы, там и сям люди отгребали снег от изб, рубили проруби в озере, таскали воду, открывали ворота, и стук цепов стал явственнее слышен на улицах. Уже кое-где и сани с трудом прокладывали себе дорогу, у хлевов прохаживались вороны, а это был верный признак, что погода меняется.