Мужской день
Шрифт:
ПАПИНА ПОДУШКА
Памяти моего папы,
Дориана Михайловича Минаева
У папы была одна странная привычка: во сне он накрывался подушкой.
Я этого жутко боялся – мне казалось, что однажды он возьмет и задохнется. И как только он засыпал, я тут же тихо начинал снимать подушку с его головы.
На эти действия папа отвечал так: он показывал мне кулак – правда, с закрытыми
Я отпускал подушку, а потом, через некоторое время, начинал тянуть ее снова.
Однажды мама мне объяснила:
– Он когда практику в Серпухове проходил, там много народа было в комнате. И он просто подушкой накрывался, чтобы ничего не слышать. Ну тогда, после войны. Понял?
– Но сейчас же уже не война! И не после войны... – обиженно сказал я, но подушку с папиной головы стягивать перестал.
Вторым предметом, который меня сильно волновал, была железная гиря.
Это была очень здоровая гиря, похожая на те, что ставят на весы в магазине – только круглая и большая. На ее круглом черном боку была выбита рукой мастера точная цифра: 32 кг.
Врач запретил папе поднимать гирю, и теперь она ржавела на балконе. А когда-то она была черная, лоснящаяся от старых следов машинного масла.
– Ты почему ее не выбросишь? – строго спрашивал я папу, и он отвечал, как всегда, коротко и ясно:
– Жалко!
Иногда я открывал балконную дверь.
На глаза мне обязательно попадалась эта гиря. Она стояла между старым эмалированным тазиком, сломанной табуреткой и пыльными стеклянными банками.
– Из-за этой твоей гири у нас скоро весь балкон обвалится! – сурово говорил я папе.
– Не обвалится! – отвечал папа коротко. – Там запас большой.
– Запас чего? – после паузы спрашивал я с каким-то неприятным чувством.
– Прочности, – отвечал папа сердито, не вдаваясь в дальнейшие объяснения.
Папа ничего не умел объяснять длинно. Когда чувствовал, что его короткие объяснения меня не удовлетворяют, он начинал тихо злиться. На кого он злился, я так и не узнал. То ли на себя, то ли на меня...
Мне очень хотелось поднять эту гирю.
– Ты что, Лева, с ума сошел? – спрашивала мама, когда заставала меня за этим занятием. – У тебя же там все порвется, внутри. Потом всю жизнь на лекарства будешь работать.
– Интересно, а как же ее папа поднимал? – возмущенно спрашивал я.
– Ну, сравнил! – улыбалась мама и уходила обратно в комнату, закрывая за мной балконную дверь, чтобы не простудиться.
Я оставался один в комнате и прилипал носом к оконному стеклу. По ногам сильно дуло, но я все равно стоял так и смотрел на гирю.
Зимой ее заносил снег.
Мама забивала балконную дверь кусочками поролона. А потом еще заклеивала газетой. Она брала маленький мебельный гвоздик и молоток. Потом прицеливалась, но иногда все равно попадала себе по пальцам.
– Ну почему
Тем не менее, через некоторое время дверь была плотно забита поролоном или заклеена мокрой газетой, и холодный ветер с балкона почти совсем переставал дуть по ногам. Мама вынимала откуда-то из старого чемодана старое байковое одеяло и в особенно холодные дни сворачивала его в четыре слоя и подкладывала под балконную дверь. На меня она надевала толстые шерстяные носки.
– Ну надо же, как дует! – говорила она и задумывалась.
Потом она уходила на кухню слушать прогноз погоды.
– Это потому что ветер северо-западный! – кричала она оттуда громко, как важную новость. – Но скоро будет северо-восточный! Вот так!
К Новому году балкон заваливало снегом уже очень основательно. Там теперь нельзя было разглядеть ни тазик, ни табуретку, ни гирю. Только белыми неровными горками лежал снег.
Папа одним рывком отдирал дверь, и в комнату врывался холодный, бодрящий воздух.
– Хоть проветримся немножко... А то в комнате духота! – довольным голосом говорил папа и закладывал на балкон три бутылки шампанского.
Шампанское проваливалось в снег почти целиком. Виднелись только золотистые горлышки.
Вечером 31-го папа неаккуратно, как мне казалось, срывал фольгу с горлышка шампанской бутылки. В комнате пахло елкой, несло холодом с балкона.
Кусочки фольги неаккуратно падали на пол.
Папа хлопал пробкой, и пена весело вырывалась в фужеры и на белую скатерть.
– Опять пролил! – говорила мама. – Ну, руки-крюки! И сын такой же у тебя!
– Да ладно! – говорил папа. – Лишь бы голова работала. Остальное можно компенсировать.
Начинался Новый год – сначала чинный, с поеданием салатов и тостами под телевизор, а потом настоящий взрослый Новый год, с танцами, криками, перекурами в коридоре и массовым выбеганием на улицу под крики «ура!». Но я его никогда не заставал, потому что меня отправляли спать.
Первого января я просыпался, как мне казалось, от тишины.
Тишина стояла просто страшная. Спал весь подвыпивший накануне мир.
Но на улице уже звенели трамваи, а дворник уже скреб тротуар лопатой. Это были совершенно одинокие звуки, которые таяли в сплошной маслянистой густой тишине.
Но все же я их чуть-чуть слышал из своей комнаты, а папа, накрыв голову подушкой, как всегда, спал.
Я вставал, входил в родительскую комнату и подходил к балконной двери.
Каждый раз на Новый год мне казалось, что мир должен неминуемо измениться.
Но каждый раз он оставался прежним.
Сугробы спокойно лежали вдоль тротуара. Старушка в доме напротив вывешивала через форточку обрезанный молочный пакет с остатками крупы и хлеба. На пакет слетались воробьи и синицы. В высоком небе солнце боролось с облаками.