Мужской день
Шрифт:
Как взвести, куда взвести – я не знал, но это было и неважно. Все получится само, все покатится быстро и куда-то туда, где сплошная тревожная неизвестность и великие сияющие дни.
То я страшно боялся этого момента, когда Колупаев приведет меня к складу оружия. Боялся самой этой минуты. Боялся разочарования и боялся того, что вместо ожидаемого «гробика» там окажется пустота.
То я спрашивал себя, – а что я буду делать, если все окажется правдой? Что я скажу Колупаеву про хлеб и колбасу, про Киевский
Поочередно меня терзали страхи и надежды, и я, как уже сказано было выше, перестал что-либо понимать в их бесконечном мельтешении. И только ждал назначенного дня с дрожью, переходящей в судороги.
Один раз Колупаев заставил меня целых два часа ждать на морозе. Мама долго не хотела выпускать меня, выглядывала в окно и говорила твердо:
– Никого там нет! Не вышел твой друг! Мороза испугался!
На что я продолжал упорно, со слезами твердить:
– Мама, мы договорились! Так нельзя!
Наконец она плюнула, нахлобучила шапку и вытолкнула
меня вон, на улицу, где я зря простоял два часа на углу дома, высматривая в темноте широкий шаг Колупаева.
Но на следующий день, увидев мой обозленный вид, он вдруг сказал, оглядываясь и понизив голос до тревожного шепота:
– Все, Лева! Дождался! Сегодня идем! Стемнеет, и сразу выходи...
На этот раз я ждал Колупаева недолго – минут десять, пятнадцать. Может быть, двадцать.
Мы молча заспешили куда-то вниз, по Большевистской улице, мимо старых выселенных домиков, мимо Гидрометцентра с голубыми елочками, мимо церкви с высокой колокольней, как вдруг, почти уже в темноте, не освещенной даже фонарями, Колупаев резко свернул в какой-то двор.
– Где-то здесь, Лева, – тревожно сказал он. – Вот забор, вот ящик пустой, тут это... мужики обычно сидят, выпивают, тут крест должен быть на подъезде.
На железной ржавой двери и впрямь был нарисован какой-то крестик, мелом.
– Теперь туда! – показал Колупаев, и мы неожиданно вышли сквозь какой-то забор на обрыв к Москва-реке и к Рочдельской улице, которая как всегда неожиданно возникала в этих переулках где-то там, внизу.
– Тут где-то! Вроде! – неуверенно сказал Колупаев и оглянулся.
Колупаев садился на корточки, распихивал руками снежные комья и ругался.
– Ну где же он? – орал Колупаев в темноте, освещенной странным светом с неба и с реки. – Ну должен быть здесь!
– Должен быть? Или не должен быть? – тряс я его за плечи.
– Должен! Должен! – отталкивал меня Колупаев и вновь продолжал искать.
Потом он еще немного побегал и попрыгал вокруг меня, остановившегося в скорбном недоумении над обрывом, и сказал:
– Знаешь чего, Лева! Я понял. Двор-то был не тот!
– А крестик? – уныло спросил я.
– Вот то-то и оно! –
Мы пошли назад сквозь забор, повернувшись задом к Москва-реке.
Где-то там гудели машины, сияли сталинские башни на Кутузовском проспекте, важно расхаживали милиционеры по мосту возле гостиницы «Украина», стуча валенками.
А мы, спотыкаясь о всякие палки и железки, шли назад.
– Так! – сказал Колупаев. – Начинаем все сначала! Если ящик не тот, значит, и двор не тот.
Мимо нас протрусила собака, подозрительно оглянувшись.
Над каким-то далеким подъездом грустно горела одинокая лампочка.
– Туда! – заорал Колупаев, весело подпрыгивая на ходу.
Я плелся за ним, хмурый и несчастный.
– Точно! Вот ящик! – заорал Колупаев, увидев под забором какую-то сломанную коробку из-под посылки.
Я подошел к ней и пнул ногой. Она перевернулась фанерным истерзанным боком, и я прочитал надпись, сделанную когда-то несмываемым химическим карандашом:
«Одесса, улица Ленина, дом 18, квартира 40. Яхимовичу Шурику».
– Колупаев! – сказал я. – Я тебя умоляю. Прекрати это издевательство. Признайся, что никакого склада нет. Я больше не могу.
– Ты чего, Лева? – неприятно удивился Колупаев. – Ты чего, обалдел? Мы только начали! Ведь пойми, днем его искать нельзя! Все же нас увидят! А ночью другое дело. Рассуди головой. Это не так просто.
– Я больше не могу, – просил я. – Пожалуйста, скажи, что это неправда.
– Да как же я могу тебе это сказать? – искренне поразился Колупаев. – Что же, я врать должен?
Тут я окончательно сломался и надолго замолчал.
Мы шли уже довольно долго, сквозь совершенно незнакомые дворы, распугивая кошек, колотя по дверям, пиная пустые емкости и распевая песню: «Наша служба и опасна и трудна, и на первый взгляд как будто не видна!».
Всем этим занимался Колупаев, а я понуро замыкал процессию.
– Так! – сказал Колупаев. – Ну вот, кажется, мы и пришли. Теперь придется немного покопать. Некоторые приметы указывают нам на место захоронения.
– Чем копать? – покорно спросил я.
– Чем? – простодушно оглянулся Колупаев. – А вот... дощечка.
Я сделал несколько копков в мерзлой земле и измерил углубление. Оно было глубиной сантиметров пять. Руки мои дрожали, а из носа текла огромная капля.
Неожиданно я обнаружил, что Колупаева нет.
– Ты где? – заорал я. – Ты где?
...Он стоял метрах в десяти от меня, скрытый тенью от очередного забора, и с интересом следил за моими движениями.
– Лева! – проорал он, и его голос, как и полагается в приключенческих романах, был тут же унесен порывом ветра. – Я понял. Мы опоздали. Видимо, его уже выкопали.