Мужской день
Шрифт:
– Стоп! Стоп! Стоп, машина!
Стало тихо, Вовик продолжал обиженно сопеть, и его пальцы сами по себе сжимались и разжимались. Демочка вдруг начал наводить порядок на столе, быстро-быстро переставляя чашки, ложки, игровые фишки, и какие-то другие мелкие предметы.
– Ты чего? – спросил я, не в силах оторвать взгляд от его лихорадочных движений.
– Сейчас бабка из церкви придет, – сухо объяснил Демочка. – ...Порядок навожу, видишь. Лучше пойдем ко мне в комнату. Там и доиграем.
...Вовик с Демочкой бережно, вдвоем, на вытянутых
Тикали ходики. На улице дворник скреб лопатой замерзший снег и долбал ломом лед. Тут я заметил, что в комнатах у Демочки абсолютно тепло, сухо и даже как-то прозрачно от этой теплоты и сухости. Вообще, если кто не знает, воздух во всех квартирах разный – от хозяев зависит.
Несмотря на мое сложное отношение к Демочке, воздух в его квартире был просто замечательный – проветренный, чистый и уютный. И еще я заметил, что все вещи в этой квартире тяжелые. Каждая вещь стояла или лежала на своем месте как-то важно и неподвижно. Вот в нашей квартире все было совсем не так. Можно было везде валяться, кидать подушки с дивана, можно было залезать куда угодно, – ничего бы от этого не изменилось. Наша квартира была в этом отношении добрая, нестрогая. А Демочкина квартира была незлая, но строгая. Сразу было видно, что здесь хозяйничает Демочкина бабка и все вещи ее слушаются. Я был уверен, что стоит мне неожиданно дотронуться до какого-нибудь шкафчика или вообще до какой-нибудь мебели, и все нарушится. И Демочка опять страшно заорет:
– Стоп, машина!
– Каждые сто фунтов – это на наши деньги десять копеек. Если играть прекращаем, ты мне должен пятьдесят копеек, – сказал Вовик.
– Да ладно тебе, Вовик, – вдруг отозвался Демочка. – А я вот все думаю: что в мире будет, когда мы умрем, Лева?
– Не знаю, – растерялся я. – Не знаю, что будет. То же самое будет. Что и сейчас.
– Ну как это, то же самое, – расстроился Демочка. – Вот прямо то же самое?
– Учти, Лева, я ничего не забываю. Долг – это святое, на фиг, – упорствовал Вовик, не отрывая неподвижного взгляда от любимой игры.
Странное дело – играть дальше мне совершенно не хотелось. А вот смотреть на игру я мог бесконечно. Особенно интересно было смотреть на нее вот так – лежа на полу, глядя на дома, машины, девушек, тюрьму и паровозы, на деревья и башни, на мосты и реки близко-близко, до слез, до рези в глазах. От этого странного способа играть в игру, не играя, что-то прямо-таки переворачивалось в душе, становилось страшно и весело одновременно, и хотелось уехать подальше, в этот далекий мир, где всегда ветер с моря и солнце печет в макушку...
«Вот это и есть тот мир, который будет, когда мы умрем», вдруг подумалось мне, но вслух я этого не сказал. И в этот момент пришла из церкви Демочкина бабка.
Пришла она молча, тихо, ни с кем не стала разговаривать и ничего спрашивать. Но Демочка закрыл дверь, сел на кровать и начал говорить, глядя поочередно то на меня, то на Вовика,
– У меня бабка, между прочим, в церковь ходит! – таинственным голосом заговорил Демочка. – Часто-часто. Совершенно несознательная женщина. Она думает, что я не знаю. А я знаю. Я даже знаю, почему она ходит. Ей тоже маньяки по ночам снятся, всякие упыри. Они вон в том доме живут, – Демочка кивнул в окно, где во дворе стоял дом на снос. – Там купец жил, Безумнов. Он был садист такой, похлеще, чем нынешние. Как увидит человека, сразу слюну пускает. У него голова была толстая-толстая, вот как у Вовика. И он как увидит какую-то женщину, сразу ее к себе в дом заманивает. И мою бабку однажды заманил. А она...
В это время случилось что-то невероятное. Демочкина бабка со страшным криком и даже, по-моему, со свистом ворвалась в нашу комнату и словами: «Паршивец! Опять начал! Паршивец такой!» стала хлестать Демочку кухонным полотенцем.
Причем довольно сильно.
...Было уже темно, когда мы, основательно испуганные, выскочили на улицу – весь исхлестанный Демочка, недовольно сопящий Вовик и слегка обалдевший я. На улице было тихо и довольно морозно. Дворник уже ушел, оставив после себя целую груду колотого серого льда. Мы стояли в подворотне, и Вовик кидался этими кусками льда в старый забор. Забор ухал и скрипел.
– Бабка хорошая, не злая, – как-то виновато объяснял мне Демочка. – Просто не любит, когда я смеюсь. А я же не смеюсь, я просто рассказываю.
Немного помолчав, он продолжил:
– Вот он, этот дом. Она сама мне про него говорила. А мне почему-то говорить нельзя. Вот же он стоит, прямо напротив.
Демочка протянул руку, и мы, повинуясь какому-то невольному желанию, обогнули угол стены и подошли прямо к крыльцу бывшего купеческого дома. Крыльцо было сломано, дверь заколочена досками, в окнах давно не было и следа стекол. В пустом пространстве дома гудел ветер. На крыше хлопал оторвавшийся ржавый кровельный лист. Все это происходило в двадцати шагах от Демочкиного подъезда.
– Как же ты тут живешь-то, а? – пожалел я Демочку. Он дернул плечом и посмотрел на Вовика.
– Я ж тебе говорю, маньяки снятся. Каждую ночь. Я тебе говорю, а ты не веришь! А может, это не маньяки, а привидения. Эй! – вдруг крикнул Демочка, наклонившись к дому.
Неожиданно стало совершенно тихо. Только что хлопал лист и гудел ветер, тарахтела машина в переулке, и кто-то внятно ругался, открыв форточку и пуская в нее табачный дым. Как вдруг все исчезло.
– Я тебя не боюсь! – крикнул Демочка и побежал обратно домой.
Я дернулся за ним, но вдруг Вовик крепко схватил меня за плечо.
– Пошли, покажешь свою яму, свой тайник, – сказал он.
Я пожал плечами, и мы пошли. Мы долго блуждали по дворам, я делал вид, что забыл это место, и, наконец, окончательно замерзнув, привел Вовика к какому-то совершенно незнакомому дому, где было потемнее, и ткнул варежкой в землю:
– Вот здесь она была. Только ее зарыли. А жаль. Там, может, склад оружия был.
– Врешь! – заорал Вовик. – Я сам здесь живу! Не было тут никакой ямы. Понял? Я тебе сейчас так...