Мужской день
Шрифт:
Иногда я подходил к памятнику пионеру-герою и говорил ему:
– Эх, Павлуша-дорогуша! Эх, горемычная душа!
Или еще что-нибудь такое же, проникновенное и бессмысленное.
Больше слов почему-то не находилось. Павлик стоял и грустно молчал, слегка покачиваясь на ветру.
В этом парке всегда был ветер с реки. Он тоже создавал приподнятое и мрачное настроение. Да вообще его все создавало, это настроение, что ни возьми. Неподвижные голуби, одинокие революционные старухи, которые, поджав губы, сидели тут и там по скамеечкам, шпиль высотного дома на площади Восстания,
Колупаев вообще не хотел ходить в это место.
– Если тут детский парк, пусть, гады, тир построят! А то получается кому парк, а кому Ваганьковское кладбище! – говорил он порой, глядя на вывеску (она висела прямо на воротах, над входом, красивые витые буквы были покрашены золотой краской).
Мой друг ходил со мной сюда только зимой. Он соглашался порой сопровождать меня вместе с моими санками – покататься с невысокого холма, на котором стояла обувная фабрика. Колупаев брал у меня санки и карабкался вверх.
Вероятнее всего, Колупаеву нравились девочки, которые приходили из окрестных домов сюда покататься с маленькой горки, в том числе из сталинского дома на Рочдельской или из высотки на площади Восстания.
Так что приходил он сюда не ради меня.
Впрочем, теперь я в этом уже не совсем уверен, потому что, насколько я помню, Колупаев с девочками вообще не заигрывал, а вел себя несколько даже грубо, норовя врезаться своими санками в их санки.
– Дурак! – орали девочки, которые запомнились мне почему-то все как одна в ярких шерстяных колготках, коротких курточках и вязаных шапочках.
Иногда они орали что-нибудь более яростное. На что Колупаев никогда не извинялся, а просто легко вскакивал из вороха снега и говорил коротко и сурово:
– Мадам?!
После этого скандал сразу прекращался. Девочки робели и даже посматривали на могучего Колупаева с некоторым интересом.
Колупаев быстро отряхивался, брал санки и снова лез вверх.
Это его загадочное «мадам» действовало и на девочек, и даже на меня, настолько странно и пугающе, что мы еще долго провожали его взглядом – в тулупе и валенках, длинными шагами преодолевавшую горку в четыре прыжка.
На других горках, где мы порой бывали вместе, Колупаев вел себя совершенно иначе. Он орал, пихался, лихачил, пытался съехать с дорожки, стоя на прямых ногах и горланя народную песню, словом, всячески обращал на себя внимание. Видно было в такие минуты, что Колупаеву жарко, весело и хорошо.
И если Колупаев в такие минуты валил меня лицом в снег, топтался по мне ногами и даже обзывал непонятно, я на него не обижался – все равно его чудесное настроение каким-то образом передавалось и мне.
Здесь же, в парке Павлика Морозова, Колупаев катался молча и кроме сурового слова: «Мадам!» я вообще не помню, чтобы он говорил что-то еще.
Если говорить коротко и ясно, в парке витала настоящая потусторонняя жизнь. Дух Павлика бродил между деревьями и не давал покоя гуляющим.
Незаметно он подчинил себе все окрестные пейзажи: суровую набережную с Бородинским мостом и громадами Кутузовского проспекта, и огромный шпиль площади Восстания, торчавший, как
– Знаешь что, Лева! – говорил мне однажды Колупаев. – Ты не води меня больше сюда. От дома далеко, а толку нету. Ну какой тут парк? Просто сквер. Плюнуть некуда. То ли дело у нас, на Трехгорном валу! Вот там действительно природа. Гуляй не хочу. Или во дворе. Нет, Лева, это не парк, а какое-то издевательство.
– Люди сюда приходят не за этим, Колупаев! – спорил я с другом. – Им не надо здесь твое мороженое. Для этого в другой парк можно пойти. Они приходят и смотрят: стоит памятник. Ходят маленькие дети. Ходят голуби. На заднем плане Москва-река. Над головой высотное здание. Все! Этого достаточно! Понял, нет?
– Для чего достаточно? – тихо спросил меня Колупаев.
– Ну для этого! – я показал рукой себе в грудь. – Для души!
Колупаев с сомнением покачал головой и немножко поплевал вокруг себя на снег.
– Никто сюда не приходит, – мрачно сказал он. – Так только, если мимо идут, или насквозь. Потому что им тут делать нечего. Нехорошее место.
– В каком это смысле? – поразился я.
– В таком. Не надо было тут этого пионера ставить. Был бы сквер как сквер. Для гуляния детей и стариков. А теперь тут этот стоит.
– Кто этот? – опять сделал вид, что не понял я.
– Кто-кто! Истукан твой! – заорал Колупаев и побежал вниз, на Рочдельскую, где его давно ждали какие-то знакомые люди, причем такого здоровенного вида, что бежать за Колупаевым следом я в тот день не рискнул.
Оставшись один, я немного прошелся по знакомым дорожкам. Под бледным светом фонаря ходила неуверенная ворона и тыкала клювом в снег. Маленькая девочка с санками лет примерно пяти шла мне навстречу из темноты.
– Вы меня не можете проводить домой? – тихо спросила она. – Я вон там живу. А то всех уже увели, а меня мама забыла.
Я послушно довел девочку до Рочдельской улицы, и она благодарно пожала мою руку сквозь варежку.
– Дальше я сама, – сказала девочка и исчезла в какой-то арке.
Я взял санки под мышку и приготовился идти вверх по улице Заморенова. Но уходить из парка мне почему-то не хотелось. Я вдруг поймал себя на мысли, что никогда не бывал в этом месте совершенно один. Всегда или с Колупаевым, или с мамой, или с классом, собирать листья или чего-то копать полезное для природы. В данный же момент в парке не было вообще никого, кроме меня и памятника. Я опять бросил санки на утоптанный снег и повез их за собой на веревочке. Обратно в парк.