Музыка на вокзале
Шрифт:
— Как так надо? — удивился Коля.
— Так, — сказал Павел. — Можешь поверить.
Коля церемонно раскланялся перед ней:
— Прошу!
Она молчала, не двигаясь с места.
— Ну! — строго сказал Павел.
Она исподлобья смотрела на него.
Коля ждал, повернув голову к танцплощадке. Он уважал Павла, но жалел потерянное время.
— Иди, иди… — тихо говорил Павел. — Я не уйду… Тебя ждать буду.
Москвич Коля, улыбнувшись, взял Ханыс под руку и галантно повел на танцплощадку. Она шла покорно, несмело. У самой площадки она оглянулась и поискала Павла глазами.
Павел любит утро — особенный, острый воздух, запах кедра, пихты, еще не успевшей нагреться свежей земли. Утром только успевай поворачиваться. Нагрузишь одну машину — уже пыхтит рядом вторая, разворачивается. Словно огромная просящая ладонь, пустое днище кузова. Грохот, пылища до небес, а он, веселый, поет и крутит рычаги. Он любит утренние часы за прохладу, за то, что мускулы не растратили еще ни грамма своей силы; они вздуваются матовыми блестящими шарами, на них еще нет синих ленточек вен. Это будет вечером, когда тайгу придавит зной и руки отяжелеют, не смогут так легко и мощно справляться с полированными головками рычагов.
— А ну сыпани, Павел! — кричат шоферы.
— Хватай! Хватай! — кричит Павел.
И так до перерыва. А в перерыв ему улыбается, сверкает Кизир, ледяными руками толкает его, пробуя силу, устойчивость. Есть сила, есть устойчивость. И Кизир сдается, теряет напор и течет под руками безвольно, не сопротивляясь. Вода пахнет сосновым соком и потаенным холодом глубины.
Павел смотрит на берег. Пусто… Геологов нет. Где они? Павел плещется дольше обычного и затем плывет назад. Геологов не видно. Павел вылезает, надевает на ноги резиновые сапоги, забыв навернуть портянки. «Ай-ай-ай, — удивленно качает он головой, — какой забывчивый! Прямо на голые ноги — сапоги». С ним такое редко случается. Берег пуст. Только наверху в выемке стоит его машина. Неясная тревога чуть слышно ноет в сердце. Он поднимается вверх медленно, неожиданно устав за эти короткие минуты.
— Павел, — слышит он за спиной. — Павел!
Катя стоит на берегу. Одна. Геологи не пришли. Павел мчится вниз.
— Ну как? Учиться будешь?! Сегодня, а? — с хрипотцой волнения говорит Павел. — Это просто, как два раза два!
— Как дважды два, — поправляет Катя.
— Как дважды два, — повторяет Павел и смеется.
Вряд ли он решится учить ее плавать, но не в этом дело. Теперь все в порядке.
— Это, конечно, просто, но ты опоздал, Павел. Я же говорила тебе, что ты опоздаешь.
Павел с недоумением смотрит на нее.
— Я уезжаю, Павел… Я уезжаю насовсем, понимаешь?
Павел молчит. Он чего-то не понял. Он не понял, как это «насовсем».
— Мы все сделали здесь, — говорит Катя. — Нас перебрасывают в другой отряд. А сейчас — домой… в Ленинград. Ты был когда-нибудь в Ленинграде?
Павел качает головой.
— Если будешь в тех краях, обязательно заходи…
Она пишет на клочке бумаги свой адрес. Карандаша нет, она пишет помадой.
— Нет, — говорит Павел. — Не надо.
— Почему? Ты не хочешь в Ленинград? Может быть, Ханыс не пустит тебя в Ленинград?
«Откуда она знает про Ханыс? — думает Павел. — Кто ей рассказал про Ханыс?»
—
— Так в чем же дело?
— Там я тебе не нужен. Там нет реки Кизир. Там я тебе не нужен. Там тебя ждут.
— Да, — она кивнула головой, — там меня ждут. А плавать все-таки ты меня не научил.
Она садится на землю, снимает шаровары, рубашку и идет к реке. Катя плещется у скалистого берега, бьет ладонями по воде, разбивает зеленое зеркало. Ей весело оттого, что она едет домой; ей холодно оттого, что она все-таки не смогла привыкнуть к реке Кизир.
Павел стоит на месте. Он думает о том, что ни разу не назвал ее по имени. Они встречались каждый день у реки Кизир, и ни разу он не сказал ей этого слова — Катя.
— Катя, — громко и гортанно говорит Павел. — Катя!
Поздно Павел пришел сегодня в поселок. Руки устали, болят.
Вопреки обычному, он моется наскоро и тихо, без фырчанья, без веселого шума.
— Что, притомился, друг? — сочувственно говорит Коля, москвич, тот самый, что учил Аню танцевать. — Ну и работал ты сегодня, как зверь. Машины от твоей копалки так и отскакивали. — Он поощрительно хлопает Павла по плечу.
Павел молча ложится на койку. Он чувствует тяжесть своих словно разбухших рук и ног. Невыносимо скрипят новенькие ботинки москвича, хлопают двери палатки. «Только бы заснуть, — думает Павел. — И чтобы сразу завтрашний день. И работа. И больше ничего».
Вечерние звуки — там, за тонкой полотняной стеной палатки, — вышли на улицы поселка, далекие от Павла и привычные вечерние звуки. Тарахтел грузовик, привезший тоннельщиков, диктор читал последние известия, кто-то смеялся. Это были приглушенно-внятные звуки поселка, только начинающего отдыхать после долгого трудового дня. Они были тихими, и в этой тишине Павел слышал самого себя, свою боль. Поэтому они будоражили Павла, и он хотел, чтобы сразу пришло завтрашнее утро, когда шум и горячка работы отдалят его от этой боли.
Павел встает, запирает палатку. Он не привык ходить медленно и бесцельно и поэтому шагает широко, устремленно, точно опаздывает куда-то.
Внизу лежит тихий вечерний Кизир, свинцовый, потухший.
На том берегу на круглых невысоких горах растут пихта и сосна, но издали кажется, что это просто мох. Павел идет по-над берегом реки.
— Павел! Павел! — слышится за сопкой. Его догоняет Ханыс. — Ты почему не зашел? — тихо и тревожно говорит она. — Мы пили чай без тебя. Ты заболел, Павел?
Как ей ответить? Павел молчит. Он не знает, как ей ответить.
— Может, пойдем в кино? Сегодня в клубе кино…
— Я не хочу… Я устал. Больше мы не будем ходить в кино, — говорит Павел. — Иди одна.
— Одна? — переспрашивает Ханыс.
— Одна, — тихо говорит Павел.
— Ладно, одна, — покорно говорит Ханыс и идет к поселку.
Она идет ровно, степенно, она идет покорно, и это самое главное. Она слушается его. Издали она кажется ему совсем маленькой. Издали ему кажется, что он не должен так отпускать ее. Ей семнадцать лет, ей нельзя быть одной. Он погорячился. Он легко и стремительно догоняет ее.