Музыка на вокзале
Шрифт:
— Это я разбираю партию Ботвинник — Таль, из их матча. Ты за кого болеешь?
— Я за себя болею.
Он встает, достает из шкафа папиросную гильзу, сам ее набивает табаком и дает мне.
— За себя многие болеют, — говорит он. — Но это обычно скучные люди.
Я курю. Последний раз я курил в школе, в уборной. Я задыхаюсь, мне горько, но я все-таки курю. Потом у меня появляются слезы от дыма. Потом…
— Что с тобой, Витя?.. Ты плохо себя чувствуешь? (Откуда он знает мое имя?) Не надо…
Я молчу. Сейчас я, наверное, задохнусь. Меня душат предательские, враждебные руки. Есть только один выход не задохнуться — плакать. Но я не умею плакать, я делаю это очень странно, со стоном и без слез.
— Ну, хочешь, пойдем гулять… или в кино, — говорит старик и садится около меня.
— Не хочу. Я остался один. Матери нет, а с Галей мы разошлись.
— Она вернется, Галя, — убеждает меня старик. — Женщины, знаешь, они какие.
— Откуда мне их знать? Я вовсе их не знаю — женщин. Я только Галю знаю.
Старик уходит на кухню. Он хлопочет. Он ставит на стол печенье.
Странный старик, думаю я. Неужели ему трудно нанять работницу… Разыгрывает партию за Таля и Ботвинника. Чудак. Я оглядываюсь. На стене висит портрет старика, написанный масляными красками. Старик выглядит богатырем, он в шлеме со звездой, на груди — пулеметные ленты, а на ногах какие-то странные сапоги.
— Почему вы не заведете себе работницу? — спрашиваю я у него, когда он появляется в комнате с чайником и заваркой.
— Знаешь, я к этому не привык. Я прекрасно справляюсь сам.
А что я знаю о нем, об этом старике, который живет теперь в квартире моей матери? Действительно, что я о нем знаю? Что он встает всегда в одно и то же время, в семь часов, что он делает утреннюю гимнастику для пожилых, что он очень аккуратен, но никогда не делает мне замечаний, если я не вытираю пол в ванной и если не гашу свет в туалете… Что еще?.. Что по воскресеньям он наряжается в лыжный костюм, в котором он очень смешон, и куда-то уходит; что по вечерам к нему приходят такие же старики, как и он сам. Они разговаривают, пьют чай, поют песни революционного подполья. Вот и все, что я знаю о нем.
— Что это за странные сапоги на этом портрете? — спрашиваю я. — И вообще у вас здесь мощный вид… Вы похожи на Пархоменко.
Старик задумался.
— Это не сапоги, это — ичиги. Их носили на Дальнем Востоке… Впрочем, это целая история.
— Ну, расскажите… Это же интересно… Революция, Дальний Восток. Я очень люблю историю гражданской войны… Знаете, в красном переплете, том первый.
— Еще бы мне не знать, — улыбается старик.
— Ну, так что же? Вы же хотели рассказать про ичиги, — пристаю я к нему.
Старик пьет бесшумно, мелкими глотками.
— Да это длинная история, — говорит он. — Просто
— Ну, а ичиги? — спрашиваю. — Откуда же ичиги?
— А ичиги мне подарили в одной деревне… В Архангеловке. Подарила одна женщина… Но это все сложная история.
— Ну, это ведь самое интересное… А дальше что было?
— Ну, а дальше была гражданская война, — улыбается старик. — Бери варенье, чудак.
«Ишь он какой, старик, — думаю я. — Видно, немало он перевидал… В портянках по тайге — это не что-нибудь. А ведь по нему не скажешь».
— А эту женщину вы видели еще? — говорю я и накладываю себе варенье. Оно легкое, как вата. Это болгарский конфитюр.
— Какую еще женщину? — удивленно спрашивает старик. Он, видимо, забыл, что говорил про нее. Все-таки он очень старый…
— Женщину, которая подарила ичиги. В тайге.
Старик что-то раздумывает, видимо, вспоминает…
— Конечно, видел, — говорит он. — Эта женщина была моей женой. И у нас родился сын.
— Так у вас есть сын? — обрадованно говорю я. — А где он… Он не в Москве? Почему он никогда не приходит?
Старик снова задумался. Зря я пристаю к нему с расспросами. Какое, в конце концов, мне дело.
— Моего сына воспитал другой человек, — говорит старик. — Мы с сыном никогда не видимся… Ну, это целая история.
Оба мы молчим.
— Я считаю, что вы должны написать о Дальнем Востоке, и вообще об этом участке гражданской войны, — говорю я.
Старик улыбнулся.
— Я пишу об этом. Книга называется «Партизанское движение на Дальнем Востоке». Ну, а ты как? Где ты учишься?
— Я не учусь. Я работаю на заводе замочных изделий.
Старик с интересом смотрит на меня.
— Это смешной завод, — говорит он. — Ну, там ведь не только замки… Наверное, еще что-нибудь делаете, поважнее.
— Конечно, не только замки, — говорю я. — Это только так называется. Мы делаем и карбюраторы, и втулки, и детали к машинам. Мы их делаем из железного порошка. Это новое слово в науке.
Тут я, конечно, приврал. Мы их еще не делаем. Завтра только у нас будут пробы. Ну, все равно, это почти одно и то же.
— Ну, я пошел. Спокойной ночи, — сказал я.
— До свиданья… Приходи ко мне, если будешь свободен.
Он улыбнулся и снова стал похож на старого, грустного и, пожалуй, доброго дога.
— Слушай, сколько тебе лет? — спросил он неожиданно.
— Мне восемнадцать, — ответил я.
— Какой ты счастливый! Тебе здорово повезло.
Он стоял задумавшись, сутулясь, стоял под портретом, где был изображен молодой суровый большевик, обутый в сапоги со странным названием — ичиги.