Мы еще встретимся
Шрифт:
В Ташкенте она сразу нашла работу. Ее приняли в труппу большого столичного театра. С немалым трудом Нелли Ивановна отыскала себе комнату на окраине города в старинном доме с деревянной галереей внутри двора.
Через месяц она уже играла на сцене. Но что-то новое прибавилось с этих пор в характере Нелли Ивановны, ее уже не радовали букеты цветов, преподносимые публикой, она оставалась равнодушной к поздравлениям друзей.
Другого, совсем другого хотелось ей сейчас. Нелли Ивановна еще не знала, чего она ищет, но отлично понимала, что признание публики, которого она добивалась столько лет, теперь сделалось для нее пустячным и до смешного мелкотщеславным.
Из Ташкента она поехала в Самарканд. Оттуда — в Алма-Ату.
В городах было много военных, сюда были вывезены академии, училища. Вечерами в открытые окна доносились лихие песни и четкие шаги курсантов.
Осенью и зимой произошли большие события. Немцев окружили в районе Волги. Красная Армия дошла до Таганрога, Донбасса.
И сразу веселее стали лица у прохожих на улицах.
3
Словно далекие белые ночи опускались на станцию Богаевскую. Чуя недоброе, немцы неистовствовали. Сотни осветительных ракет висели над станицами Манычевской, Бессергеневской и Новочеркасском. Вверх взлетали цветные сигнальные ракеты. Красные и зеленые строчки трассирующих пуль крест-накрест прошивали мглистое небо, и над дорогами вспыхивали розовые отблески взрывов.
По ночам к переднему краю двигались танки, машины, тянулась пехота, скрипели обозы.
Днем все замирало, будто обе стороны сговорились отдохнуть. Только где-то лениво шлепались мины.
В полуразрушенных домиках среди вишневых садов жили привыкшие ко всему солдаты. Пекли отрытую в земляных бункерах рассыпчатую картошку, ждали приказа.
А в подвалах домов вторую неделю ютилось перепуганное обстрелом и бомбежкой мирное население. Там теснились койки и топчаны. Из подвальных оконных щелей выглядывали любопытные глаза немытых детей.
Стоило в светлом небе появиться немецкой «раме», как немедленно какой-нибудь гражданский наблюдатель из станичных, обыкновенно женщина, посылал тревожную команду: «Летит!..»
И все, кто был в подвалах, для пущей безопасности залезали под койки и топчаны.
Но «рама» улетала, и жизнь в подвалах входила в обычное свое русло.
В маленьком, скрытом тенью фруктовых деревьев домике уже неделю жили Ребриков с полковником.
Старуха, хозяйка домика, ничего не боялась и не желала прятаться по подвалам. Она постоянно хлопотала у печи: грела военным воду, пекла блины и лепила вареники.
Латуниц теперь почти никуда не выходил. Каждый час, а то и чаще к нему являлся начальник штаба. Приносил на подпись приказы, знакомил с донесениями из частей. Когда они, оба рослые, находились в комнате, третьему там негде было повернуться.
Ребриков уходил на кухню слушать старухины разговоры.
— Сила-то, сила-то, родимый, откудова и берется? — охала та, уминая тесто. — Вон ведь какая сила. А мы думали, и нет уже ее.
— Есть, бабушка. Еще больше найдется, — смеялся Ребриков.
— Да куда там, — вздыхала старуха. — Ночью я слышу… Ну и идет же сколько, ну и идет… Немец тут у меня стоял. Все по ночам партизан боялся. Самый страх для них — партизан. А он вон где страх-то им пришел.
— Что за немец, бабка?
— Кто его знает. Обер, по-ихнему. Утром теплую воду все требовал. В таз мыло намешает и головой туда, что лягушка.
Однажды старуха вдруг сказала:
— Городские сюда бежали, гуторили — евреев в Новочеркасском яру стреляли. Осенью. Одежонку велели снять и в яму-то голых. Один малец остался. Кричит, мать зовет. Немец подошел — и сапогом его…
Больше она ничего не добавила. Шумно задвигала чугунами, вытерла грязным фартуком сперва один глаз, потом другой.
В начале февраля капитулировали остатки окруженной армии Гитлера. Все попытки вырваться из кольца, яростные атаки с надеждой пробиться на помощь своим не привели ни к чему.
Командующий армией генерал фон Паулюс, уже в окружении пожалованный в фельдмаршалы, сдался вместе со всем своим штабом. Это произошло в подвале городского универмага. Ребриков отлично помнил высокое желтое здание напротив братской могилы на площади Павших борцов. От универмага теперь, наверное, остались только развалины.
— Ну! — воскликнул комдив, услышав новости. — Что ты скажешь, а? Надеются, значит, что с фюрером им встретиться больше не придется. Теперь главное — не давать им покоя. Ни дня покоя! — И он заходил по комнате. Потом остановился, поглядел на Ребрикова и продолжал: — Как думаешь, доживем до Берлина?
— Думаю, доживем, товарищ полковник.
— Ишь ты! — Латуниц потер лоб. — А ведь действительно здорово бы было. Мы с тобой в Берлине. Ты, скажем, уже майор, и я там что-нибудь такое…
Он помолчал, потом улыбнулся и подмигнул адъютанту:
— Давай-ка, друг, обедать, что ли? Далеко нам еще до Берлина. Будем пока к Ростову-на-Дону пробиваться.
Но Ростов брать не пришлось. В середине месяца, перед самым штурмом, пришел приказ наступать на Новочеркасск.
Февраль стоял теплый. Снег таял на глазах. Оттепель оставляла мутные лужицы на дорожных выбоинах. Они отражали серое ровное небо южной зимы. Ночью части подошли к городу. Новочеркасск был окружен и взят. Немцы без боев откатывались на запад. Рывок наступающих был столь стремительным и внезапным, что враг не успевал спалить деревни, угнать с собой мирное население.
После бессонной ночи усталый, но счастливый въезжал Ребриков с комдивом в город.
Это был первый город, в который входил он после хозяйничания в нем немцев.
Тяжело груженные боеприпасами и разным иным военным добром машины урча поднимались по крутой улице к площади, на которой темнел огромный собор. Рядом с собором возвышался бронзовый памятник Ермаку Тимофеевичу. Ермак словно приветствовал входящие войска. Маленькая машина комдива шла в строю других, вслед за загруженной ящиками с продовольствием. По сторонам улицы толпились жители. Старики, исхудалые женщины, дети, державшиеся за руки матерей. Молча, еще не веря в то, что с ужасом немецкого нашествия покончено, вглядывались они в лица бойцов. На военных смотрели так, словно говорили: «Хорошо, что вы наконец здесь. Заждались мы вас!»