Мы — хлопцы живучие
Шрифт:
Железяки! Выходит, что и гранату в руки не возьми, и патрон не подними. А если взял да поднял, так ты уже и не человек — ветрогон. Мы ей с Санькой докажем, какие мы ветрогоны. Вот сделаем лучшие на все село жерновки, тогда она посмотрит.
— Посмотрю, посмотрю, — пообещала бабушка, но, видно по всему, ни единому моему слову не поверила.
В тот же день мы с Санькой взялись за дело. Сначала долго спорили, какие у нас будут жерновки: такие, как у дядьки Скока, или такие, как у Мамули.
У дядьки Скока жерновки — терка. Поглядишь, так там и делать нечего. Нужно только взять скамью и укрепить
Все эти хитрости нам в двух словах поведал старший скоченок — Лешка. Не успел он и носом шмыгнуть, как мы уже все поняли. Больше того — Лешка дал нам немного помолоть. Нам наука, а ему роздых.
Мы вскочили верхом на скамью, я — с одной стороны, Санька — с другой, ухватились за отполированную ладонями ручку, — и жерновки зашипели, затрещали, залязгали — прямо мороз по спине. Спустя какую-то минуту у нас взмокли лбы, и мы дышали так, что мука со скамьи разлеталась по всем сеням.
Тяжело идет мельница у дядьки Скока. Тяжело, зато работает споро: сколько мы там посопели, а целого совка зерна как и не бывало. Будем и мы делать терку.
Но бабушка быстро остудила наш пыл.
— Терка-хвороберка! — напустилась она на нас с Санькой. — Скамью я вам портить не дам. Не будет ни скамьи, ни жерновков. Мастера мне нашлись!
Но нас не так просто остановить, если мы что-нибудь задумали. Мы — народ упрямый. Не хочет бабушка терку — сделаем жерновки, как у Мамули. Вот взглянем, что они из себя представляют, и сами такие же сделаем.
Мамуля известен в округе как мастер на все руки. Самовар запаять, пилу развести, часы починить — все он может. До войны Мамуля работал на железной дороге и каждый вечер, возвращаясь домой, тащил что-нибудь такое: то колесо, то шестерню, то медную трубку, то связку гаек на проволоке. До войны у него был мотоцикл. Правда или нет, но говорили люди, что сам собрал. Когда Мамуля заводил мотор, он грохотал на всю деревню, как танк, стрелял, как пушка, и так окутывался дымом, что нельзя было разглядеть ни мотоцикла, ни его хозяина.
Мамулин Васька хвастался, будто его отец может сделать и самолет, дай только ему железо. Так стоит ли удивляться, что и жерновки его славятся на всю улицу? Каждый, кто на них молол, не мог нахвалиться: вот жерновки так жерновки — за полчаса фунтов пять можно накрутить. А если постараться, то и все шесть. И мука как настоящая.
Жерновки хвалили, а хозяина хаяли — живодер. Никто не берет за помол, а он берет. Совок с кастрюли. Да еще гайку там какую-то зажмет. Бабы надрываются, а ему смех:
— Зато мягче будет.
Мамуля нашего визита не ждал. Он сидел на завалинке и, положив на колодку гильзу от малокалиберного снаряда, дзынькал по ней молотком. Видно, делал коптилку, как их называют — «катюшу». Этими «катюшами» он даже торгует. Руки у него почему-то в мазуте, мазут и на носу. А нос у Мамули на семерых рос, да ему одному достался: мясистый, длинный и немного на боку.
— Молоть? — спросил Мамуля, не отрываясь от работы.
— Молоть, — соврал Санька. Мы боялись, что так просто он не даст разглядывать свои жерновки.
— А чего ж с пустыми руками? — поднял он наконец на нас глаза.
— Там бабушка несет, — не растерялся я.
— А-а-а, — протянул он и, снова занявшись гильзой, буркнул нам вдогонку: — За помол не забудьте… Тетка покажет.
— Ладно! — пообещали мы и шмыгнули в сени.
Жерновки работают на полном ходу. Деревянный жернов, выточенный из толстой колоды, усердно крутит Глекова Настя. Платок у нее сбился на затылок, лицо раскраснелось, по лбу и щекам бегут ручейки грязного пота. На скамье — очередь.
«Грум-грум-грум», — выговаривает жернов, и по лотку, сделанному из консервной банки, течет в миску тоненькая струйка муки.
В сенях сумеречно, и мы не сразу заметили, что Катя тоже здесь. Вцепившись в ручку, она раскачивается взад-вперед над жерновками и не столько, по-моему, помогает, сколько мешает матери. Увидав нас, она и вовсе перестала крутить.
— Не разевай рот, — цыкнула на нее Настя, и жерновки загрумкали еще чаще. Настя без устали крутит и крутит их с каким-то сосредоточенным упорством и злостью.
Грум-грум-грум…
Таким спецам, как мы, стоит одним глазом глянуть — и все понятно. Ничего в этих жерновках особенного нет: снизу деревянный кругляк, потом ободок, как в решете, чтобы не рассыпалась мука, сверху — второй кругляк с дыркой посередине, куда засыпают зерно. Правда, сделано все аккуратно, заподлицо. А в остальном больше разговоров, чем толку. У нас с Санькой, может, и не хуже получится.
Гордо глянув на Катю, мы молча, с независимым видом вышли из сеней.
Жерновки мастерили целую неделю. Первый день пилили тупой, неразведенной пилой сырой березовый комель. Не пилили, а мучили. На колоде сидел Глыжка, и мы по очереди кричали на него, что плохо держит. И правда, бревно крутилось под ним, как живое. Вдобавок ко всему, ручки у пилы усохли, то и дело выскакивали, и тогда мы — то Санька, то я — летели чуть ли не через весь двор. Санька один раз шлепнулся в лужу, а я едва не проломил головой забор. Глыжка помирал со смеху, пока не схлопотал подзатыльника. Нашел над чем смеяться.
Бабушка глядела-глядела на нас в окно, не выдержала и пришла на подмогу. Она уселась на комель рядом с Глыжкой, стала подавать советы — где прижимать пилу, а где пускать свободно. Дело пошло веселее.
Отпилив первый жернов, мы посмотрели на него и плюнули. Это у Саньки такой косой глаз. А Санька считает, что у меня оба глядят не туда. И такой тут разгорелся спор, что бабушка за голову схватилась:
— Не нужно мне ни ваших жерновов, ни крупорушек — только умолкните.
А на другой день еще не то было. Нашли мы длинный железный прут, раскалили его в печке докрасна и стали прожигать дырку в жернове, чтобы, значит, потом сыпать туда зерно. В хате дым, в сенях дым. Бабушка бегает за нами то к печке, то от печки и кричит караул. Она уверена, что если немцы не сожгли хату, то мы наверняка сожжем. Дымом пустим и головешек не останется.