Мы — хлопцы живучие
Шрифт:
— Ранил, кажется, — сказал, войдя в хату, дядя. — Трое их было. Один на крышу залез, холера.
Из-за этих «гостей» тетя Марина всю жизнь собиралась переселиться в деревню, поближе к людям. Да так до войны и не переселилась. А потом немцы добрались до ее хаты, порядок навели — и головешек не осталось.
Зимовала тетя у золовки. Снова чужая хата, снова чужая печь. Так это же ладно, пока все ладно. А случись что, куда денешься с детьми? А их вон сколько, мал мала меньше: Федос, Манька, Ганя, Коля; Федосу десять, а Коля и вовсе под стол пешком ходит. Как ни крути, нужно тете думать о своей хате.
Ее свекровь умерла в самую заваруху, три дня в хате лежала, пока спохватились. И хоронили так, что никто не слыхал и не видал. Ни попа, ни поминок: пальба кругом. И остался ничейным старухин двор. Садик тоже был, старый, правда, но если досмотреть толком, можно бы и яблочко съесть. «Ну, — думала тетя, — уляжется бой — переселюсь в свекрухину хату. Место хорошее, людная улица. Буду уже там век вековать».
Но немцы и ту хату растащили. Осталось всего несколько венцов, ниже окон. Простенки по двору разбросали. А пока тетя засевала в Заглинище свой огород, исчезли и простенки. Это уже соседи, видно, погрелись. И тогда тетя отважилась:
— Будь что будет. Поживем, дети, в саду. Ночи теплые, в шалаше переспим, а к зиме хатенку слепим.
Детям это, известно, праздник: интересно спать в шалаше.
По утрам тетя топит уцелевшую печь, и вся улица видит, как она чугуны ставит, что у нее варится. Стен нет, печь во дворе. А тете и горя мало. Ожила она, расторопной стала, все в руках горит: завтрак готовит, курицу из проса вон гонит да еще и плотнику, глядишь, поможет.
Некогда ей руки опускать.
А дело-то хитрое — сложить из нескольких тех венцов целую хату. Мамуля, который не только в железе толк знает, но и топор ловко держит в руках, взялся было поставить сруб за мешок нового жита и пять мешков картошки, а потом пересчитал бревна и закрутил своим длинным носом:
— Ничего не выйдет, Марина. Не стоит и затевать.
А тетя подумала, что он цену набивает, и давай уламывать:
— Будто мне хоромы нужны. Ты сделай только, чтобы печь стала да кровать — и все. Два окошка: одно — сюда, другое — туда. Мне не танцевать…
— Ну, как хочешь, — сдался Мамуля, но предупредил: — Только уговор: не хватит лесу — все равно плата сполна.
И вот вчера он положил последнее бревно и воткнул топор в колодку:
— Шабаш! Я ведь тебе говорил.
Леса в самом деле на сруб не хватило. Только простенки между окнами вывели — и во дворе хоть шаром покати. А все потому, что бревна были гнилые. Тронешь с места — труха сыплется. Ну куда его класть — в сторону, в сторону.
— А зачем же ты так размахнулся? — возмутилась тетя, обойдя сруб. — Куда мне такое гумно?
Плотник лишь сплюнул с досады: было то «гумно» не больше нашего свинушника.
— Что же мне теперь делать, мой племянничек? — горюет тетя. — Был бы Андрей жив…
Если б да кабы, да росли во рту грибы, так был бы то не рот, а огород. Нет дяди Андрея, и говорить не о чем. Надо своим умом жить. И я приказал:
— Берите пилу, топор и веревку. Пойдем!
— Куда пойдем? — ошарашенно посмотрела на меня тетя Марина.
— В лес.
Мамуля покачал головой: ну и ну. В лес? За шесть километров? Дойти-то мы дойдем, а дальше что? Это, по-нашему, шуточки — сосну свалить? Да и дюжий мужик не пойдет в лес, сала не подъевши. Ну, скажем, свалили. А как ее приволочешь? На себе, что ли? Ни коня, ни вола Нинка ни за что не даст, потому что не одна на селе такая Марина. В колхозе куда ни кинь — все клин. Где ты всех пожалеешь?
Взяла тетя пилу и топор, веревки не нашла — моток немецкого кабеля прихватила. И пошли мы. Мамуля только глазами нас проводил. На его худощавом носатом лице было написано: «У бабы ум короток, а дитя и вовсе ничего не смыслит. Что с них взять?»
Луг еще не скошен. По сторонам тропинки стоит густая, высокая трава, радуют глаз цветы: ярко-красная иванова кровь, голубые колокольчики. Кигикают над болотом чибисы. То и дело из под самого носа с шумом взлетают утки. Я вздрагиваю от неожиданности, а потом спешу к тому месту, где сидела утка, и шарю в траве. Напрасно, нет гнезда. Просто жируют.
— Может, вернемся? — время от времени повторяет тетя. — Ну что мы там сделаем? Что мы сделаем? Только людей насмешим.
Она уверена, что дальше Сожа нам путь заказан. Постоим на берегу, посмотрим, как там, за рекой, растет лес, и повернем назад. По правде говоря, меня Сож тоже беспокоит. Я-то переплыву, а тетя как?
— Что ты! — бледнеет она. — Я воды боюсь. Пойдем, мой хлопец, домой. Не вырос еще наш лес.
Чем ближе река, тем меньше уверенности, и у меня. Однако признаваться неохота. Дойдем хоть до воды, а там видно будет, что дальше делать.
Прозрачен Сож, как слеза. С берега все камушки на дне можно пересчитать. Поблескивают серебром пугливые стайки мальков. На изгибе реки, под крутым обрывом, вода гоняет кругами клочья пены, стебли аира, сухие ветки лозы. Плещут волны, подтачивают берег. С гомоном носятся над водою стрижи. Обрыв, будто пчелиные соты, весь в норах — там у стрижей гнезда.
Ничего этого тетя не видит, ничего не слышит. Где уж там, если на другом берегу стоит лес. Высокие, ровные сосны. Много сосен, а ей нужно всего несколько лесин, чтобы положить хоть два венца над окнами, чтобы поставить какие-никакие стропила. Всего несколько… Без них не будет у тети пристанища, снова иди по людям. А кому охота пускать ее в дом с такой оравой детей?
Чернеет на том берегу в устье старицы лодка, а вокруг ни души. Вот он, выход! Перегнать лодку сюда, перевезти тетю — и мы в лесу. Но тетя не согласна. Она не верит, что я переплыву Сож. А случись, избави боже, со мной беда, ей и хата та не нужна.
Я не переплыву Сож! Вы слыхали где-нибудь такое? Мы с Санькой, было такое дело, чуть Ситняг не переплыли, а он в пять раз шире реки. И если Санька тонуть вздумал, и если нахлебался вонючей воды, так ничего в этом удивительного нет — ослабели на пустом щавле. Нас вытащил за волосы Санькин дядька Харитон, дал каждому по тумаку и отпустил в полной уверенности, что наука пошла нам на пользу. И на другой день мы все-таки переплыли Ситняг!
Не переплыву Сож? Как бы не так! Я бросился с берега в реку, только брызги столбом. Тетя, как курицана-седка, которая водит утят, бегает по песчаной косе: