Мы и наши горы
Шрифт:
Листки допроса полетели на пол, на настольном календаре перевернулась страничка, вода в графине заплескалась. И добрых пять минут позванивали оконные стёкла, и где-то на краю села испуганно соскочил с плетня петух, не запев «кукареку», а в ущелье на мельнице глухой на одно ухо мельник сказал:
— Не иначе Завен смеётся. Интересно, что у них там в селе случилось? Да разве узнаешь? Сидишь круглый год на мельнице, одним ухом уже совсем ничего не слышишь, а другим разве только шум жерновов.
А в селе лейтенант вымещал на Завене свою злость. Да, он ненавидит этого пакостного Аршо, оскорблён недоверчивостью своего майора, очень жалеет себя, потому что из
— Ты над кем это смеёшься, скотина! Замолчи! Заткнись! Ты кто тут такой… Молчать!.. Замолчи, а не то!..
И он разразился такой бранью, этот лейтенант, что можно было без особого труда заключить, из какого он села родом, кто его отец, чем он занимался до службы в милиции и так далее. Можно было с лёгкостью заполнить всю его анкету.
Завен не сказал больше ни слова, даже извинения не попросил. Ах, уж эти мне интеллигенты! Прочтут две-три книжки и рады, а как дело доходит до более или менее серьёзного разговора, молчат, словно в рот воды набрали.
— То, что не успел прочесть, прочтёшь в тюрьме! И овцы тебе больше не помешают. И на отсутствие времени не будешь жаловаться — будет времени вдоволь! Иди! Благодари бога, что прямо сейчас не арестовываю. Иди, иди!.. Профессор! Молчать! Вас только распусти немного — средь бела дня ограбите, не постесняетесь! Молчать! Ограбите и не моргнёте. Поглядите-ка ему в глаза — какие невинные… честные… Божий агнец, и только. Молчать!.. Разве он может убить овцу — он ведь сам как овечка… Иди! «В Тбилиси собака-турок оскорбил… я схватил этого собаку за горло…» Иди, иди! Профессор! Ничтожество! Голодранец!..
Это наш дом
И, глядя, как жена идёт с родника, согнувшись под тяжестью кувшина и большого ведра, а ребёнок сидит в пыли посреди дороги и бьёт ногами по земле, требуя, чтобы мать взяла его на руки, и, увидев, как козлёнок, забравшийся в сад, обгрызает саженец, Завен подумал, что ведёт он себя как дитя, как глупая баба, и что он забыл о своей ответственности перед семьёй. Плохо всё это кончится, подумал Завен. И сказал Павле:
— Ради Христа, Павле, не будь ребёнком. Веди там себя серьёзнее.
— Ты что им сказал?
— Не помню. Будь серьёзнее, слышишь?
— А я туда вообще не пойду.
— Вот я про это и говорю — пойдёшь и будешь вести себя прилично…
«Плохо всё складывается, — подумал Завен. — И всё из-за Ишхана, кто его за язык тянул, спрашивается. Но ведь не было воровства, чего же Ишхану было скрывать, — значит, из-за Аршо. Ты за Аршо не прячься, — сказал он себе. — Аршо — мазут, пройдёшь рядом — пристанет. Но на этот раз он очень даже кстати пристал. То есть как это кстати? — возмутился Завен. — Да при чём тут Аршо, кто он такой, в конце концов! И при чём тут следователь! Здесь, в Антарамече, есть я, есть моя работа, мои горы, мои овцы, мой Гетамеч». Разве не было случаев, когда Гетамеч уводил даже лошадей антарамечцев? Туда ткнёшься — нет лошади, сюда сунешься — нет проклятой. А потом вдруг звонок из Гетамеча: «Ну и добрые же у вас коняги, так жатку тянут, что вы и сами диву дались бы, сказали бы: «Не может быть, не наши они…» В антарамечской конторе некоторое время все молчат, потом самый смекалистый берёт трубку и звонит на телефонную станцию: «Алё, какое село разговаривало сейчас с Антарамечем?» — «Военная тайна». — «Алё, Аник, лошади позарез нужны, просим тебя…» — «Не мешайте работать». — «Аник…» — «Ну хорошо, обещайте капроновую блузку». — «Но, Аник, я даже своей жене капрона не покупал…» Телефон отключается. Самый смекалистый разъярён, и он снова звонит, чтобы сказать Аник: он не то что капрон ей купит, а вот придёт и снимет с неё и этот самый капрон и ещё кое-что и её голую… «Ха!» — отвечает Аник и снова выключает телефон. И тогда трубку берёт председатель: «Аник, это я». — «Капрон», — требует Аник. «Хорошо, будет капрон». — «Одну блузку мне, — говорит Аник, — другую, за то, что оскорбили меня, — свекрови». — «Ладно, — говорит председатель, — одну тебе, другую свекрови и ещё кое-что ей в придачу… А матери твоей не надо капрона? Матери, сестре или, к примеру, бабушке?» — «Из Гетамеча звонили, — говорит Аник, — про капрон не забудь».
Такие вещи в Антарамече случались часто. Но чтобы человека украли!.. Украли Павле.
Павле пропал. Его не было семь дней. Пять дней никто ещё не беспокоился, его не искали, потому что, когда над головой солнце, смех, слёзы, крик, шум, битьё посуды, пар над горшком с обедом, корыто, полное мыльной пены, поцелуи и сплетни, кровь из порезанного пальца, — словом, почти весь Антарамеч переносится в поля. В такую пору в самом Антарамече нет-нет да и заструится в воздухе ленивый петушиный крик, сушатся на солнцепёке фрукты и старая, наработавшаяся за свой век старуха убаюкивает внука: «Мама сисю унесла в поле, и остался ты без сиси у нас, да?..»
Павле пропал, и пять дней его не считали пропавшим, потому что Антарамеч был в полях. Антарамечец всегда там, где есть работа, а дома работы нет, дома он отдыхает. Но кто же отдыхает летом? Летом работают.
Пять дней Павле не считали пропавшим. На шестой день, когда антарамечцы, передохнув, снова взялись за косы, бригадир косарей сказал:
— Вставай, Павле.
Завен откликнулся с низины:
— И когда это настанет мировой коммунизм, чтобы всемирный министр косарей явился сюда и сказал: «Павел Григорьевич, мировой капитализм скошен весь, и по этой причине вам даруется месяц сна».
— Эй, отцов сын, вставай! — Ишхан бросил свою папаху туда, где, по его мнению, лежал Павле, но папаха попала в палан11.
— Столько спал, что в палан превратился, — засмеялся Завен, потом озадаченно присвистнул. — Сегодня я Павле не видел и вчера не видел. Ого, пять дней не видел!.. То-то я думаю, почему так мало скошено. Павле, оказывается, нету, вот почему.
Спросили у руководства, где Павле.
— Никто его никуда не посылал, — ответило руководство.
— Нет, он не поехал продавать сыр, — сказала жена.
Приложив руку ко рту, крикнули бабке:
— Эй, бабка Ануш, скажи Павле, пусть возвращается да пусть мацуна с собой принесёт, мацуна!
А бабка Ануш не расслышала:
— Павле скажите, пусть придёт мацуна поест, слышите, мацуна!
— Хорошо, скажем!.. — прокричали в ответ и переглянулись: куда же он мог деваться?
Дядюшка Аваг сказал:
— Я давно заметил, что его нет, только некогда мне было спросить, где он.