Мы идем на Кваркуш
Шрифт:
Но его в эти минуты никто не замечал, так же, как не замечали друг друга и остальные ребята. Все в них — воля, нервы, сила — было подчинено одному: скорее миновать это гибельное болото. Размашистый и грубоватый Володька Сабянин, осторожный и деликатный Коля Антипов, непоседливый Миша Паутов и замкнутый Саня Третий — разные и непохожие друг на друга, сейчас они жили одним дыханием, горели одним пламенем. И было в этом всеобщем трудовом горении что-то приравниваемое к подвигу. Небольшому ребячьему подвигу, где каждый сознательно отдавал себя без остатка общей цели — сохранить, без потерь прогнать через топи колхозное стадо.
Давно отвернула, ушла в сторону Язьва, теперь где-то справа бурлил Цепёл. Скрытый лесом, он лишь иногда проблескивал меж деревьев студеной синью. Но и он скоро ушел в сторону.
Поздно вечером выбрались, наконец, на берег Ошмыса. Неприветлив, сердит Ошмыс. С глухим урчанием катит он по каменистому руслу поднявшиеся от дождей мутные воды. Здесь предстояла последняя и самая серьезная переправа.
Мы долго ходили по берегу, подыскивали подходящую переправу. Борковский по пояс забредал в ледяную воду, вымеривал, прощупывал палкой дно. В горах шли дожди, река быстро набухала. Приди мы к Ошмысу днем позже — и загорать бы нам тут, ждать спада воды.
И вот переправа выбрана. Глубина в этом месте метровая. Борковский приказал загонять телят в реку немного выше — напор воды снесет их на мелкое место. Телят не следовало загонять всех враз, иначе образуется затор, и мы можем многих не досчитаться.
На животных жалко было смотреть. Сбитые на берегу в тесный гурт, грязные, уставшие, телята тоскливо мычали и в страхе косились на реку. В переходе по болоту они в кровь изодрали ноги, животы, бока. Несколько телят сильно хромало, у одного выткнут глаз, а один даже оказался без хвоста.
Телят пересчитали. Все сто четырнадцать.
У нас уже был на примете смелый сильный бычок с упругими мускулистыми ногами и широким белым лбом. Это он первым перешел Северный Пулт, ему предстояло начать переправу и на Ошмысе. Бычок упирался, пугливо таращил на окружавших его людей диковатые глаза, и вдруг, как и в первый раз, неожиданно ринулся в воду. Течение подхватило его и боком понесло на мель. Коснувшись ногами дна, он наискось тяжело побрел к противоположному берегу. А там уже с куском хлеба стоял Серафим Амвросиевич и ласково звал:
— Теля, теля, теля...
Лиха беда начало! Опасливо пофыркивая, спустился в воду второй теленок, за ним третий, четвертый, и вот животные ровной неторопливой цепочкой, с высоко поднятыми хвостами, пошли друг за другом, сопровождаемые нашими бодрыми окриками.
С лошадьми дело обстояло проще. Эти безропотные трудяги полностью полагаются на человека и пойдут за ним хоть к черту в пекло. Сначала переправили на них вьюки, затем поочередно перевезли всех ребят.
Мы не намеренно оставили Филоненко-Сачковского в хвосте очереди. Но получилось так, что он оказался последним. Сашка воспринял это без особой обиды, хотя на всякий случай разулся и снял штаны...
Скрылось, ушло греть другой край земли солнце, мглистой дымкой подернулись вечерние дали. В меркнущем небе вспыхнула, задрожала неровным светом одинокая звезда. Сегодня не слышно было говора в палатках. На траве лежала немытая посуда. Вокруг костра на колышках привычно сушились сапоги, портянки и грязные, драные одежки ребят. Здесь же висели еще недавно блестящие сапожки Толи Мурзина. Они просвечивали дырами.
Трудный был переход.
Цепёлские поляны
Ош по-пермяцки медведь, мыс — река. Ошмыс в переводе на русский означает медвежья река. Почему именно Ошмыс — медвежья река, а не Цепёл и не Язьва — мы не знали, но Абросимович утверждал, что здесь царство медведей. Утром мы убедились в этом.
Сквозь сон я услышал непонятные звуки, напоминающие удары бубна. Проснулся Борис и тоже прислушался. Странные звуки перемежались с глухим мычанием телят. Борис вылез из-под одеяла, откинул полог. Влажный холод хлынул в палатку. Поляна белела от инея. У ворот тесного, только вчера подновленного осека, у костра сидел Борковский и методично ударял березовой палкой по пустому ведру.
— Ты что делаешь? — изумился Борис.
— Ош пожаловал. Всю ночь колобродит, леший, — сердито ответил Абросимович и сильно ударил по ведру.
— А зачем стучишь?
— А что же делать? Огня он не боится, стрелять нельзя — только и осталось стучать.
— Ну почему же нельзя стрелять, раз такой он настырный?
— Э-э, — предостерегающе протянул Борковский, — попробуй-ка, выстрели! Телята живо разнесут загон, а зверю того и надо.
Я все же взял ружье, оно всегда было под боком, и мы подошли к Серафиму Амвросиевичу. И только тут увидели Шарика. Пес, не глядя на нас, пугливо жался к костру, вздрагивал от каждого шороха.
— Где он, ош?
Борковский указал палкой на молодой ельник. Глянули мы — и оторопели: в густяке, метрах в ста от осека, сидел огромный бурый медведь. Сидел спокойно, широко расставив лапы, поводя трепетным носом. По всему было видно, что он считает себя здесь полным хозяином, и вот удивляется, кто же это без его ведома расположился на поляне?
Учитель опять предупредил:
— Не вздумайте стрельнуть! Телята и без того ходуном ходят.
Борис бросил в медведя дымной головешкой. Животные заволновались. Абросимович подбежал к воротам, успокаивающе запел:
— Тели, тели, вы милые, вы хорошие...
Зверь нехотя поднялся, недовольно заурчал и отправился восвояси, переваливая из стороны в сторону мясистый засиженный зад.
За дни и ночи, проведенные в лесу, мы так привыкли к близкому соседству всякого непуганого зверья, что даже визит медведя не произвел на нас особого впечатления.