Мы, кажется, встречались где-то?

Радзиевский Андрей

– Евгений, что-то случилось? – взывала ничего не понимающая Галка.

Женька ничего не слышал, в голове стоял гул, а письмо жгло пальцы. Уже на лестнице он оглянулся на остолбеневшую дежурную.

– Спасибо, – со вздохом только и проронил он через плечо.

– Не за что, но…

«Вот именно, что не за что», – подумал Женька. Галка не знала, что этот полосатенький конвертик – последний, и в нем извещение о подлости, о предательстве, лжи. Вердикт всем чувствам, так долго кружившим Женькину голову. Красные «жигули», своими колесами, как гильотина, уже все отсекли, письмо, опоздав, ничего не меняло.

В комнате, как и думал, никого не было, за стеной стоял веселый гам, до завершения которого, по всем признакам, еще далеко. Свет не стал включать, письмо бросил

на подоконник, и оно под лунным лучом из-за окна будто оледенело. Лишь на мгновение посетила мысль, что судья его судьбы, возможно, неправильно поставил запятую, и он в конверте среди карусели незначащих слов найдет спасительное – «помиловать», но вспомнив спокойный голос и отточенные фразы Марины по телефону, достал из-под кровати литровую банку, которая служила пепельницей. Руки дрожали и не слушались, и пока поджигал письмо, переломал несколько спичек. Пламя лизало конверт, отгибало превращающиеся в пепел листки. В танце огня мелькали горящие строчки: «Ты должен понять меня… Все, что было у нас с тобой, это – детство …» – и промелькнуло опять это странное: «Не сердись!». Пламя поднялось к пальцам, лизнуло их, уничтожив остатки Маринкиного красноречия. Боль почувствовал, только когда письмо последними искрами догорало в банке.

«Вот и все!» – подумал Женька и потянулся к тумбочке у кровати, чтобы достать свежее полотенце и пойти смыть с себя этот день, но тугая дверца не открывалась. Он дернул раздраженно за ручку, тумбочка качнулась, намереваясь упасть, но не упала, а из-за распахнувшейся дверцы выпорхнули старые Маринины письма, раскинувшись веером по полу. Их было до отчаянья много, и Женька сел, оперевшись локтями в колени, сжал ладонями голову и в отчаянии рассматривал на конвертах картинки с видами Крыма: Медведь гора, Ласточкино гнездо… Только в висках под ладонями билось: «Ложь! Ложь! Ложь!..».

От этой разбросанной кипы все стерпевшей бумаги веяло большей подлостью, чем от письма, которое уже сгорело, там была пусть и горькая, но правда. Женька был больше не в силах смотреть на этот веер обмана, почти бегом принес из умывальника алюминиевый таз уборщицы, сев рядом с ним на пол, сгреб письма в одну кучу и жег их по одному без разбора. Они черными комьями пепла падали в таз, догорало одно, загоралось следующее. На рваных лепестках черного пепла, сизым остатком чернил, подло проступали обрывки сгоревших слов: любл…, скуча…, целу…, которым он верил в течение многих месяцев. «Ничего не осталось! – подумал Женька. – Замки на песке моей юности рухнули, голубые мечты превратились в сизый дым и черный пепел в грязном тазу», – и было чувство, будто он – заблудившийся в пустыне путник, бесполезно гонявшийся за миражами. Все вокруг казалось никчемным, как Светкин суперкомбайн «Шарп» посреди песков, где он совершенно бессмыслен, и его можно с радостью отдать за одну каплю воды. Эти мысли и чувства, наверное, пришли еще от того, что от дыма и копоти в комнате было душно, пощипывало и слезились глаза. Женька встал, подошел к окну, открыл форточку. Ворвавшийся с улицы ветер громыхнул за спиной распахнувшейся дверью и забил о подоконник занавеской. Порыв был неожиданно такой силы, что он не смог ее сразу закрыть, и пока с ней совладал, за его спиной что-то шурша, куда-то летело.

Когда повернулся, первым желанием было себя ущипнуть: в комнате медленно падал черный снег, а в освещенном из коридора дверном проеме, потираясь о косяк, стоял синий кот. Синий! После нескольких мгновений полного оцепенения Женька подумал: «Черный снег и синий кот – это галлюцинации!» – и попробовал закрыть глаза. Открыл, кот не исчез, а только поднял хвост трубой и жалобно мяукнул. Снег идти перестал, но теперь лежал покрывалом на полу, на столе и кроватях. Он уже подумал, что, может быть, и правда себя ущипнуть, но в этот момент синий кот, пробежав к нему по черному снегу, потерся о ногу и жалобно мяукнул. Подумал: «Слава Богу, что он не сказал человеческим языком, а то можно было бы смело звонить в психушку, только там бы мне и поверили». Однако это как-то не помогло и не успокаивало, снег продолжал оставаться черным, а кот ярко-синим с белым кончиком хвоста и белыми передними

лапами, к тому же был явно голодным, урчал и все требовательней мяукал. Женька вспомнил про купленную позавчера, но недоеденную сырокопченую колбасу и полез в тумбочку. Учуяв запах, необыкновенный кот замяукал еще требовательней, и даже послышалось протяжное слово: «Мя-я-ясо!». Сев на кровать, положил перед котом угощение, и тот набросился на нее, урча уже на всю комнату от удовольствия, синяя шесть встала дыбом, а спина выгнулась дугой. Женька смотрел на это, единственное в своем роде чудо природы, и думал о том, что: «Наверно, очень плохо быть синим котом! Хоть и красиво, но ненормально. Будь все коты синими, никто бы и слова не сказал, а так первый камень полетит, конечно, в него, под веселый свист и крики: «Смотрите, синий кот! Синий кот!». И никто не будет шарахаться от рыжего или серого, а от синего будут. Ну что такого страшного в том, что он синий, а ведь жизнь получается хуже, чем у черного, при виде которого просто сплевывают через левое плечо и спешат прочь, а за этим будут гоняться, как за невиданностью. Наверно, они такая редкость как раз потому, что не выживают, слишком выделяясь в привычном спектре кошачьих окрасок».

– Да, несладко тебе, брат! От того небось и голодный бродишь, – заговорил с ним Женька, поглаживая. – Кто ж накормит синего кота? И помочь-то тебе нечем, может, тушью тебя покрасить? Так это же до первого дождя.

– Ба! Какие люди! – Заставил вздрогнуть от неожиданности пьяный голос, – и без охраны!

На пороге все еще открытой двери стоял, покачиваясь, Телевичок. Кот, оторвавшись от колбасы, испуганно спрятался у Женьки в ногах.

– Во! – завопил Тили, тыча пальцем на кота. – И он здесь, а мы-то его искали! Не докрасили, а он убежал!

– Что значит – не докрасили? – не понял Женька, посмотрев вопросительно на орущую фигуру.

– Ну белым он был, белым! Как в книжках «Раскрась сам». Хотели сделать разноцветным, да нашли только синие фломастеры, ну мы с Борькой, – он подчеркнул «мы с Борькой», хотя было ясно, что он к этой затее только примазался, – разломали и стержнями красили. А этот, дурак не понял всей прелести, Борьку поцарапал и убежал.

– Кому же понравится, когда тебя красят, да еще и в синий цвет, – тихо сказал Женька, посмотрев с пониманием, как оказалось, на – крашеного кота. Тили не обратил внимания на замечание и продолжал:

– Жалко, Борька слинял баб провожать, а то бы сейчас судили его за когтеприкладство, – и хихикнул. Женька не реагировал на пьяный юмор, поглаживая кота в ногах. – Черт с ним. Пусть живет! Хотя нужно было бы с него высчитать, по прейскуранту, за покраску волосяного покрова! – и он опять заржал наигранным смехом, видно было, что над этими шутками уже давно отсмеялись, и он просто их повторял. Увидев, что Женька не реагирует на его юмор, Тили угрюмо рухнул на койку, напротив.

– Сволочи вы, кот-то что вам сделал? – неожиданно для себя самого вдруг бросил Женька. Тили удивленно оторвал раскрасневшуюся физиономию от подушки.

– Ты че, рехнулся? Тебе-то что не нравится? – и здесь вспомнилась стекляшка на Петроградской, игра в слова: нравится – не нравится, которая закончилась подлым ударом в спину.

– Кретины вы! – оскорбление предназначалось сразу и тем двоим из стекляшки, и Тили с Борькой.

От неслыханной до этого дерзости со стороны Женьки у Тили, видать, еще больше взыграло в захмелевшей голове, но он не из тех, кто сразу бросается с кулаками. Знает даже пьяным, что здесь ему без козырей, но обида вскипела. Сев, набычился, выискивая в кружившейся голове, чем бы ответить похлеще. Поводив тупым взглядом по комнате, вдруг заржал:

– А я-то думаю, чего ты такой злой и чего по всей комнате пепел?! – Женька посмотрел на пол, потом на таз и тут только понял, что черного снега все же не бывает, как, оказывается, и синих котов. В тазу оставались лежать, не догоревшие полосатые уголочки авиаконвертов, их-то и заметил Тили.

– Почтовый роман лейтенанта Шмидта закончился! – опять заорал Тили на всю комнату, привстав, наклонился к Женьке и издевающимся голосом прошипел:

– Али, к-х, к-хи… рога тебе твоя любимая наставила?