«Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву!

Киселёв Валерий Павлович

Ночью с высоты были эвакуированы все раненые, в том числе командир батальона старший лейтенант Настеко. Батальон он сдал лейтенанту Андрею Сергану. Тоже ночью пришло и еще одно пополнение, человек сто пятьдесят. Старший адъютант батальона лейтенант Головкин распределил его по ротам. Так и не сомкнув за ночь глаз, они обошли все позиции батальона, проверяя, как расположились люди и вывезены ли раненые.

Приказ на наступление они получили вместе с пополнением. Надо было готовиться. Ночью они слышали под высотой

на восточном берегу Зуши стук лопат и голоса немцев, шум танковых моторов. Послали две группы на разведку, но их обстреляли. Стало ясно, что противник копает траншею. Можно было попробовать атаковать, но пополнение совершенно не ориентировалось в темноте, а те, кто воевал с утра, были до предела измотаны боем.

Утром после жиденькой артподготовки батальон поднялся в атаку, и где перебежками, а где и ползком по грязи все же достигли траншей противника и в нескольких местах ворвались в них.

Лейтенанты Серган и Головкин, а с ними телефонист с катушкой, бежавшие чуть сзади, хорошо это видели. В траншеях шел рукопашный бой, гитлеровцев было немного, а атакующие, с разбегу и с азарта перемахнувшие самое опасное открытое пространство, дрались совершенно без страха.

Все в траншеях было кончено в несколько минут. Лейтенант Серган посмотрел на часы и удивился: весь бой длился только десять минут.

– Володька тяжело ранен! – подбежал к Сергану лейтенант Головкин.

Командира взвода разведки Владимира Милюшковского, прошитого в грудь автоматной очередью, бинтовали двое бойцов. Он, бледный, с синими губами, сидел, сжимая в руке автомат.

– Как же ты напоролся? – подошел к нему Серган.

– Диск кончился, а он тут как тут, выскочил откуда-то. Хорошо, вот Иван не дал меня добить.

Иван Калмыков, огромного роста боец в короткой шинели, перевязывавший Милюшковского, сказал:

– Не надо вам сейчас говорить, товарищ лейтенант, кровь горлом может пойти.

– Эй, смотрите-ка, танки! – привстал лейтенант Головкин.

На правофланговую роту лейтенанта Коновалова ползли четыре танка, близко друг к другу. За танками рассыпался взвод автоматчиков.

– Калмыков, тащи лейтенанта в тыл, – приказал Серган.

– Не надо меня никуда тащить, я еще могу воевать, – пытаясь встать, сказал Милюшковский, – Калмыков, дай мне руку.

– Не пускайте его никуда! – приказал Серган. – Я побегу в роту Коновалова, а ты, Головкин, подбрось сюда два пэтээра.

Лейтенант Андрей Серган видел, как наискосок к крайнему справа танку пополз лейтенант Коновалов. Он узнал его по нескладной фигуре и манере сутулиться. Бойцы роты Коновалова стреляли из винтовок по автоматчикам, и никто из обороняющихся не побежал назад, хотя танки были все ближе и ближе. Серган видел, как один танк встал и развернулся боком, подбитый лейтенантом Коноваловым противотанковой гранатой. Коновалов был убит, когда пополз назад. Серган

понял это, когда увидел, что он полз и вдруг остановился и стал поджимать под себя колени. Серган еще видел, как второй танк подбил связкой гранат лейтенант Головкин, а потом вдруг что-то бросило со страшной силой, он больно ударился спиной о землю.

Когда Андрей очнулся, увидел над собой лицо лейтенанта Головкина.

– Ты здесь? – прошептал Серган. Он попробовал встать, но почувствовал сильные боли в ногах и в груди.

– Миной тебя. Лежи, скоро вынесем.

– Как батальон? – спросил Серган. Он понял, что батальоном теперь командовать придется лейтенанту Головкину.

– Нормально. Два танка подбили.

До вечера батальон отбил еще две атаки немцев, но сам наступать был не в состоянии. Ночью лейтенант Головкин получил приказ отвести батальон, а к утру весь сводный полк дивизии, безуспешно штурмовавший Мценск и так и не взявший город к празднику 1 Мая, был выведен в тыл.

Еще через двое суток вся 137-я стрелковая дивизия была переведена в район села Вяжи на речке Зуша с задачей занять здесь оборону и быть готовой отражать возможные атаки противника в направлении высоты с отметкой 252.

Майор Шапошников уехал из дивизии сразу после окончания Мценской операции. Никогда еще не было ему так тяжело на душе. Не радовало и новое назначение, которое давало относительный отдых в ближнем тылу.

На душе было горько от осознания того, что скоро год как началась война, а они от Победы дальше, чем тогда, в июле 41-го, их дивизия стала гораздо слабее, понесла невосполнимые потери, и вообще вся война шла не так, как хотелось бы. В будущее страшно было заглядывать. С холодком в душе думал Шапошников, что им придется вновь отбивать эти деревеньки, за каждую платить кровью и разбитой техникой, и так – до самого Берлина. Единственное, что утешало его в эти минуты расставания с дивизией, это то, что ему удалось в последние дни спасти жизни лейтенантам Тюкаеву и Вольхину. Первому он помог отправиться в академию, и это означало, что Тюкаев будет жить по крайней мере еще полгода, а второй был переведен в оперативный отдел штаба дивизии, и это давало возможность Вольхину не погибнуть в очередной напрасной атаке.

…Наступил май 1942 года. Земля, усеянная за зиму осколками, робко покрывалась первой зеленью и медленно оживала. До предела обескровленная после тяжелого боя за Мценск 137-я стрелковая дивизия расчищала оставшиеся после зимних боев окопы на Зуше, уставшие мужики-пехотинцы, бросив ватники, не торопясь, рыли новые землянки, изредка поглядывая на запад, где в таких же окопах с надеждой уже не на победу, а хотя бы на отпуск домой сидели за пулеметами немецкие солдаты.

На огромном, в сотни верст, Брянском фронте наступило затишье…