Мы отстаивали Севастополь
Шрифт:
— Какой же все-таки наш дальнейший план? — допытывается Ищенко. [222]
— План один: отбиваться от фашистов. А сейчас спать...
Я ложусь на еще теплую после дневного зноя землю и мгновенно засыпаю. Самый глубокий сон бывает в боевой обстановке, потому что смыкаешь веки, когда уже физически не можешь ни думать, ни чувствовать. Просто проваливаешься в темноту — и все...
Вскакиваю при первых звуках выстрелов. Только еще занимается рассвет, а стрельба уже со всех сторон. Секунду не могу прийти в себя: где мы? Остатки сна развеиваются мгновенно. Бой не терпит промедления.
Мы в узком овраге. Хомутова балка берет свое начало от водослива между Сапун-горой и высотами
Пехота, танки, самоходные орудия врага движутся к балке. Мы отбиваемся огнем винтовок и пулеметов, гранатами. Со дна оврага бьют наши две пушки, тратя последние снаряды. Бок о бок с нами сражаются другие части. Мы даже не знаем, кто наши соседи. Видим только, что народ самоотверженный, бьется до последнего. От Килен-бухты через редут «Виктория», высоту 171,0 и до хутора Николаевка — по всему второму обводу обороны — идет кровопролитный бой. Враг не осмеливается подойти к обрыву балки. Танки маневрируют в отдалении, пехота боится отрываться от них. Противник бросает против нас авиацию. Самолеты кружатся, выискивая цели, пикируют. Мы бежим в ближайшую пещеру-кошару и под толстым ее сводом укрываемся от бомб.
Один «юнкерс» сбрасывает свой груз на противоположный берег балки. Пять бомб из шести разорвались, все сотрясая вокруг. Шестая бомба ударилась о твердый грунт, подпрыгнула и скатилась на дно балки. Взрыва нет. Выждав минут десять, мы выбираемся из укрытия. В это время бомба разрывается, обдав нас горячим сухим воздухом. Оглядываю людей: никто не пострадал? [223]
И не узнаю товарищей: на черных, покрытых сажей лицах сверкают только белки глаз и зубы. В одном из этих «арабов» узнаю комиссара Ищенко. Хватаю его за руку.
— Саша, да ты настоящий негр.
— А ты, думаешь, лучше? — скалит ослепительно белые зубы Ищенко. — Погоди, погоди, а что это у тебя?
Трогаю ладонью лицо. Кровь. Ко мне подбегает медсестра, наскоро обмывает небольшую рану на голове и делает перевязку в виде белой чалмы.
— Ну вот, ты теперь не негр, а подлинный турок, — определяет комиссар.
Матросы улыбаются. И в самые трагические минуты они воспринимают веселую шутку.
Мы опять лежим под краем обрыва, отстреливаясь от немцев. Мимо проходят, поддерживая друг друга, раненые. Среди них вижу двух бронебойщиков с тяжелым противотанковым ружьем. Останавливаю их.
— Видите, танк стоит, — показываю на немецкий танк, который, встав на бугре, в пятистах шагах от нас, поводит своим орудием, как хоботом. — Ударьте по нему.
— Мы и сами его видим, — отвечает один из бойцов. — Да стрелять нечем: патронов нет.
Бронебойщики еще раз взглянули в сторону танка, зло плюнули и, обнявшись, прихрамывая пошли дальше, к вокзалу.
В арьергарде защитников Севастополя мы медленно отходили к городу. К нам присоединяются подразделения второго морского полка полковника Гусарова. Они стойко обороняли высоту 171,0. И только когда от полка осталось не более роты, моряки отошли и скрылись в балке. Вместе с Гусаровым мы начинали бои под Севастополем в ноябре на Мекензиевых горах и вот снова с ним встретились в последний день обороны — в балке Делегарди. Гусаров, узнав меня, молча жмет руку, качает головой. Мы идем в суровом молчании, с автоматами в руках. То и дело останавливаемся на короткое время, чтобы отбиться от наседающих фашистов, и снова идем. Нас преследуют танки врага. Они медленно, осторожно ползут по холмистой местности, стреляя из пушек. Полковник Гусаров, который все время шел рядом со мной, вдруг останавливается и медленно валится на бок. Подхватываю его, осторожно опускаю на землю. Он не дышит. Осколок сразил его насмерть. Обнажив головы, [224] склоняемся над бездыханным телом. Погиб еще один из героев, с именем которого была связана семимесячная эпопея ожесточенной борьбы за Севастополь. Морской полк Гусарова неоднократно отмечался в сводках верховного командования. Мы осторожно положили тело товарища на проходившую мимо грузовую машину и продолжили свой тяжкий путь.
Входим в Севастополь, вернее, в то, что осталось от красавца города. Немцы беспощадно бомбят его развалины, с Северной стороны прямой наводкой бьет по нему вражеская артиллерия. Огромные языки пламени колышутся то тут, то там. Густым облаком стелется едкий дым. На Корабельной стороне слышна пулеметная стрельба.
Поднявшись по лестнице к Историческому бульвару, я в последний раз смотрю на ту сторону Южной бухты, где зарождалась наша седьмая бригада морской пехоты.
Сколько событий минуло за это время! Сколько дорог исхожено с боями! Сколько потеряно дорогих сердцу людей!
Мы отстаивали тебя, Севастополь, не жалея жизни своей, но не смогли отстоять. Но мы вернемся к тебе, освободим тебя, и снова ты встанешь на берегу моря, славный и прекрасный город.
Прощаясь с израненным городом, мы как бы уносим с собой частицу его величия, военной доблести, беспредельного, воспетого в легендах мужества. Уносим, чтобы потом вернуть ему с лихвой.
На Херсонесской улице, у разрушенного здания городской больницы, встречаю командира артиллерийского дивизиона старшего лейтенанта Иванова. Последние наши два орудия установлены на западной окраине слободы Рудольфа. К четырнадцати часам здесь собралось до ста краснофлотцев бригады. Всех их я объединяю под началом старшего лейтенанта Иванова.
До командного пункта Приморской армии на берегу Карантинной бухты всего около километра. Я решил пройти туда, чтобы узнать обстановку и получить указания о дальнейших действиях.
На КП застаю лишь одного офицера оперативного отдела. Штаб уже убыл отсюда. Я коротко обрисовываю ему положение бригады, он передает по телефону мой доклад на новый командный пункт, расположенный теперь [225] на 35-й батарее, на мысе Херсонес. Вскоре следует приказание: «Генералу Жидилову прибыть к командующему флотом на 35-ю батарею».
— Через полчаса пойдет машина со свернутой связью и довезет вас, товарищ генерал, — сообщил офицер.
Во время этого вынужденного ожидания мы сидим со связным краснофлотцем Степаном Большаковым на скамейке перед входом в КП и наблюдаем за движением по дороге из города к Херсонесскому мысу. Мост через глубокую Карантинную балку обстреливается артиллерией противника с Северной стороны. Но, несмотря на обстрел, по мосту идут и идут автомашины. Кузова их наполнены чемоданами, а сверху на них сидят люди. Жители покидают город.
— Уходить-то некуда, кругом море, — с сожалением замечает Большаков.
— А уходить надо, — продолжаю я его мысль. — В городе оставаться невозможно, видите, что творится там. — Показываю рукой в сторону Севастополя, откуда в это время доносятся оглушительные взрывы крупнокалиберных бомб.
На грузовой автомашине вместе с личным составом свернутого КП и мы вливаемся в общий поток. По обочинам дороги, с ног до головы покрытые серой пылью, с узлами и чемоданами, идут, понурив головы, женщины и дети. Они часто оборачиваются назад и печально смотрят на пожарища.