Мы поднимались в атаку
Шрифт:
Дверь настежь, снова гости, «представители»: семьи - Алик, редакции - Жанна (познакомились, для этого мне надо было залечь в реанимацию), школы- Любовь Дубова да оба Лехи. Как пропустили такое войско? Внизу висит напоминание: «К каждому больному не может быть пропущено больше одного-двух посетителей одновременно». День Победы помог или моя Галина Яковлевна пользуется у коллег особым уважением, которое распространено на меня? Боль не сильная, в лопатку и плечо уже не отдает. Слегка приподнимаюсь. Не могу лежать пластом. Я не в могиле, жить хочу, особенно, когда вижу эти лица, этих дорогих мне сильных, напористых молодых людей, прямо-таки вылезающих из жалких больничных халатиков-недомерков. Мужчины держатся позади. Впереди, конечно, не Жанна, узкой кистью по-девичьи перехватившая халат у горла, а Любовь Дубова с ее таинственно мерцающими «ведьмовскими» глазами.
– Поздравляем вас,- начинает она, а «хор» на асфальте снова «выдает» громовую скандировку. Все смеются.
– Слово нашей прессе,- оглядывается на Жанну Алексей.
– «Щедрова будем печатать с продолжением»,- сказал щедрый редактор,- имитируя чужую речь, произносит Жанна и разворачивает газету. Привычно сощурившись, различаю на полосе знакомое фото: старший лейтенант Щедров в сорок пятом и столбцы текста под заголовком «Не стареют душой ветераны».
Если сказано «не стареем» - будем стараться. Я рад, весело спрашиваю, чья затея с «песнопением»? Внизу, где вроде все угомонилось, произошла перестройка и хор затягивает на новый сюжет:
– Всем боль-ным же-ла-ем здрав-ство-вать! Ве-те-ра-нам вой-ны и тру-да. Пи-о-не-рам и пен-си-о-не-рам…
Хитрецы, спохватились. Теперь не очень-то их обругаешь и прогонишь. Смеются больные. Гости неловко усаживаются на белые табуреты, а сын на правах родни примащивается у меня в ногах. Алик берет мою бледную руку в свои сильные лапы, будто собирается щупать пульс. Но я-то знаю: мой старшой стесняется нежностей и только это может себе позволить. Если бы мы были одни, я бы притянул его к себе, поцеловал. Спрашиваю Алексея:
– Как решился вопрос с пенсией для той женщины?
– Я все выяснил,- отвечает он деловито, но вижу, тень пала на лицо. Он потирает с досадой упрямый раздвоенный подбородок.- Премиальные и сверхурочные в пенсии не учитываются, ранее начислили ошибочно. По-человечески женщине не объяснили, а просто стали платить меньше. Хотя случилось это до моего избрания, извинился, рассказал, в чем была ошибка. Долго убеждал, никак не хотела примириться, что меньше будет получать.
– Вызывали в депутатскую группу или сама пришла?
– Ни то, ни другое. Ходил к ней домой. Считал, что так лучше.
– Только так и надо. Другого не ждал от тебя.
Хочется обнять милого парня, которому совесть и долг подсказали верный шаг в малом, но важном: проявить внимание к женщине, что годится ему в матери и всю большую трудовую жизнь работала не щадя себя.
Алексей несколько задерживается: чувствуется, что хочет сообщить мне нечто доверительно. И у нас неожиданно для меня возникает «мужской» разговор. Речь идет о Любе Дубовой, в устройстве личной судьбы которой я когда-то решил принять деятельное участие. Опоздал! Опередил Алексей. Он вдруг выкладывает:
– Юрий Петрович! Я люблю Любу, я давно ее люблю, я давно ее провожаю. Что нам делать?
Я отвечаю не задумываясь:
– Уводи ее!
«От пьяницы и развратника мужа, от мещанского болота, в котором она живет». Это хочется добавить, но и так все ясно. Вот я и вмешался в борьбу за лучшую долю Любы.
Когда остаюсь один, осторожно, чтоб не увидел кто-нибудь из медиков, достаю записную книжку…
На этом обрываются записки Юрия Петровича Щедрова. Возможно, по выздоровлении, после выписки из больницы, он и продолжил их. Но материала и без того хватило на целую книгу его воспоминаний. Редакция городской газеты, опубликовавшей на своих страницах часть воспоминаний Ю. П. Щедрова, в дальнейшем была вынуждена отказаться от их печатания из-за малого ее формата. Тогда-то уже знакомая читателям настоящей книги сотрудница редакции Жанна Ивановна обратилась ко мне с настоятельной просьбой литературно обработать эти воспоминания, чтобы попытаться издать их в жанре документальной повести. После некоторых колебаний я взялся за это нелегкое дело. Что у меня получилось - судить вам, дорогой читатель. Скажу только, что я ничего не убавил и не прибавил: в повести осталось все, как это было в жизни.
И еще. Среди материалов Ю. П. Щедрова я обнаружил такую приписку: «Посвящаю свои записки моей верной, надежной и единственной спутнице на всю жизнь - жене и другу, медрегистратору Галочке Язвиковой, она же доктор Щедрова Галина Яковлевна».
Далее следовали блоковские строки:
«Ты вспомнишь, когда я уйду на покой,
Исчезну за синей чертой,
Одну только песню, что пел я с тобой,
Что ты повторяла за мной».
Заканчивалась приписка так:
«И оставляю на тебя, моя родная, наших сыновей. Будь с ними, покуда хватит сил. Только бы утверждались они в жизни добрыми и честными делами.
Ваш навсегда - ЮРИЙ ЩЕДРОВ».
Но школьный директор, капитан запаса Ю. П. Щедров выздоровел, поэтому приписку я сохранил на память, семье о ней знать незачем.
[1] Пулемет и автомат, состоявшие на вооружении гитлеровской армии. (Авт.)
[2] Помощник начальника караула. (Авт.)
[3] Покажи оружие и расскажи о нем (нем. искаж.- Авт.)
[4] Международная организация помощи борцам революции. (Авт.)