Мы с Санькой в тылу врага
Шрифт:
Перед нами холмик свежей земли. На холмике каска с красной звездой и винтовка без затвора. Нам не нужно объяснять, что это такое. Под холмиком лежит боец. Наш боец. Нам почему-то стало не по себе. Горько и стыдно.
— Догадливый ты, — попрекнул я Саньку. — До-бы-ы-чу ищет!
Санька вздохнул и сказал:
— Не будем больше колотить дедову грушу…
— И Рыжему надаем, если полезет, — добавил я.
— Надаем! — поддержал меня Санька.
Это прозвучало как клятва.
Целый день мы ползали по окопам, по канавам вдоль дорог, по ржи, но наганов не нашли. Не попалось ни гранат, ни пулеметов. Должно быть, поздно спохватились, и все это подобрали уже другие.
— Нужно было подольше дома сидеть, — ворчит все время Санька. Будто я в этом один виноват, будто не сам он придумал перетаскивать домой книжки. Теперь вот остались без наганов.
И вдруг нам привалила удача. Возле самого колхозного двора, когда мы шли, повесив головы, домой, в придорожном репейнике Санька заметил зеленую железную коробку. Открыли, а там патроны. Заправленные в пулеметную ленту, они поблескивают на солнце. Кончики пуль покрашены в разные цвета. Целехонькие, нетронутые капсюли.
На душе стало веселее. Теперь можно жить. Пусть у нас нет пока ни наганов, ни винтовок, зато на первый случай есть боеприпасы. Нам остается отнести их домой и спрятать в соломе или зарыть на огороде. Правда, сделать это не так просто — по улицам ходят немцы. Не станем же мы вооружаться у них на глазах.
И тут у меня возникла удачная мысль. Я стащил с себя рубаху, застегнул пуговицы и завязал рукава. Получился неплохой мешок. Мы напихали туда немного травы, потом положили коробку с патронами, а сверху снова прикрыли травой. Пускай теперь догадаются фашисты, что мы несем. Они подумают, что это трава для Санькиной козы.
Ноша оказалась не такой уж и легкой. Мне еще ничего, а Санька, когда приходит его черед, сгибается в три погибели. Трава, которой обложена коробка, сбилась в ком, и из рубахи выпирает острый угол. Тем не менее мы спокойно миновали сельмаг, возле которого околачивались два немца. Подумали они о Санькиной козе или нет, однако нас не тронули.
Через двор нам тоже удалось проскочить незамеченными. Тетя Марфешка у окна что-то шила и на нас даже не глянула.
На огороде мы снова открыли коробку и долго любовались патронами, пересчитывали их, щупали руками, а потом закопали в борозде и набросали сверху сухой картофельной ботвы. Договорившись, что после патроны поделим, разошлись по домам.
Солнце садится за колхозным полем. На школьных тополях, устраиваясь на ночлег, беззаботно чирикают воробьи. А за околицей на горе стоит человек, устало опершись на лопату, стоит, словно окаменевший. Это дед Мирон. Он хоронит наших бойцов. Мы никогда не будем колотить его грушу.
13. ДЕД МИРОН НА НАС НАДЕЕТСЯ
Наш огород с одной стороны сада деда Мирона, а Санькин — с другой. На Санькином огороде непролазные заросли мака-самосея. Тетя Марфешка, пропалывая гряды, жалеет его вырывать. Весной мак не помеха, но позже, набравшись сил, он глушит огурцы, помидоры, картошку и капусту. В пору цветения на нашей улице нет огорода красивее, чем Санькин. Он так и полыхает алым пламенем.
Когда мак созревает, его головки шуршат на ветру, и из окошек, что раскрываются под шапочками маковок, рассеиваются по земле черные зернышки. Наверно, из-за этого мака у Саньки и фамилия такая — Маковей.
Бывают годы, когда тетя Марфешка собирает маку почти целый пуд. Но всегда мы выходили на сбор урожая раньше ее. Мы с Санькой не ждем, пока маковки высохнут и начнут шуршать, а рвем, едва они слегка пожелтеют. Открутишь головку, отколупнешь сверху зубчатую бахромку, и лущи себе красноватые зернышки на ладонь. Если хватит терпения, их можно насобирать целую горсть. А тогда уже все сразу в рот. Что может быть вкуснее!
Санькиной матери наши вылазки в огород не очень по душе. Обычно, протурив нас старым веником, она долго кричит вслед, что мы — саранча, что от нас спасу нет, что Санька шиш теперь съест, а не корж с маком.
А потом, когда мы возвращаемся во двор, она начинает нам рассказывать разные страхи. По ее словам, выходит, что мак — самая опасная штука на свете. Если его много съесть, можно заснуть и не проснуться. Когда Санька был маленьким, так кричал день и ночь. Думали, надорвется от крика, давали маковый отвар, чтоб уснул. Да сколько давали? Одну капелюшечку. И помогало. Мы с Санькой слушаем да хмыкаем про себя. Дай нам сейчас маку по целому решету, и то не уснем. Даже не задремлем.
На следующий день после похода в поле мы решили проверить, не украл ли кто наши боеприпасы. Шли огородом и незаметно для самих себя стали есть мак. Сперва Санька сорвал одну головку, а потом и я. Но толком полакомиться нам не задалось. Скрипнула калитка, и на огород вышла тетя Марфешка. Услыхать она нас услыхала, а чтобы увидеть, так нет: мы юркнули в картошку, а там по-пластунски добрались до забора, за которым был сад деда Мирона, и затаились в бурьяне. Тетя долго и подозрительно осматривала огород, ворчала что-то себе под нос, потом подвязала передник и принялась собирать семенные огурцы. А это значит — надолго.
Мы лежим в траве и тихонько перешептываемся. Если б пришли партизаны, мы бы первыми показали им, где живет Неумыка. Он теперь стал важной птицей, нацепил на рукав повязку и ходит по деревне с немецкой винтовкой. На нем новый, с иголочки, костюм, хромовые сапоги, в руке резиновая палка. Хлопает он палкой по голенищу и зубы скалит:
— Хватит с вас, пожили всласть при большевиках. Дайте теперь и мне пожить.
Встречая пожилых мужчин, Неумыка орет на них, чтоб снимали шапки, а на женщин, — чтоб низко кланялись.
— Что, забыли при большевиках, как это делается?!
Не узнать теперь и рыжего Неумыку-младшего: в новых, фабричного сукна, брюках, в шелковой рубашке. Лето на дворе, а Рыжий в ботинках ходит — таким барином стал. Правда, однажды, когда он сунулся было к нашему ручью, мы его как следует облепили грязью, да, видно, зря связались. Грозился сказать отцу про советские книжки.
Полицейских у нас пятеро. Трое местных, а двое откуда-то приблудились. Ближайшим помощником у Неумыки — криворотый Афонька. Бабушка говорит, что он всю жизнь был горем луковым, а тут, смотри-ка, в люди выбился.