Мы с Санькой в тылу врага
Шрифт:
Двухэтажная школа в самом деле показалась нам очень высокой. Санька прикинул, что если взять их хату да сверху поставить нашу, а потом и хлев, все равно до конька не достанешь. Разве что добавить ко всему этому еще и сени — тогда другое дело. Занимаясь такими подсчетами, мы выбрались на черепичную крышу и замерли от изумления. Все наши Подлюбичи были как на ладони. Куда ни глянешь — всюду густые, курчавые вербы, из-за которых почти не видно соломенных стрех, и сады, сады… А в садах яблоки, груши, кусты смородины и крыжовника, непролазные заслоны малинника вдоль меж.
Все нам сверху видно. Посмотришь туда, где утром встает солнце, — и перед тобой просторы лугов, заросли лозы и ольшаника, блестящие стеклышки озер и речушек. Плотным частоколом за лугами синеет сосновый бор. До него, кажется, рукой подать, хотя идти нужно километров шесть.
Поглядишь туда, где солнце садится, — перед тобой колхозное поле; колышется, ходит волнами рожь, рядом зеленеет картошка. По ней снуют взад-вперед лошади. Маленькие, как игрушечные. А следом за ними — такие же маленькие люди. Это колхозники окучивают картошку. Летом им и воскресенье не праздник.
Наша улица Нижний Дол — самая красивая. Она вся обсажена вербами. Это потому, что нам без них худо пришлось бы. Отец говорит, что деревья нас спасают.
Посреди улицы течет ручей. Летом в нем воробью по колено, зато весной ручей разливается на всю улицу. Он затопляет огороды и сады, мчится, не разбирая дороги, размывает берега. Если б не вербы — и хатам бы не устоять.
Самого ручья нам с крыши не видно. Его заслоняют густые заросли горчака и череды. Но мы и так знаем: там плещутся утки, валяются в грязи свиньи, мальчишки строят из дерна запруды и бьют лягушек. Из-за этого, ручья у нас с Санькой на ногах цыпки.
Сразу же за нашей улицей разлился Ситняг — большое озеро. На солнце Ситняг переливается, искрится серебром. На берегу столпились коровы, а рядом фонтанами вздымаются брызги. Там купаются ребята-пастушки.
Далеко-далеко за Ситнягом, где сходятся земля с кебом, виднеется город. Вернее, не сам город, а только элеватор. Туда мать по воскресеньям носит молоко, яйца, разные овощи с огорода: молодые бурачки, морковку, а оттуда — гостинцы: баранки с маком, морс в толстой ребристой бутылке. Вкусный морс — кажется, пил бы да пил без роздыху.
Староселье как раз в другой стороне. Сколько мы ни всматривались с Санькой, но моего деда Кулагу так и не увидели. Там тоже повсюду вербы. Одна только макушка церкви торчит.
Насидевшись вдоволь на крыше, мы подались осматривать школу изнутри. Тут пахло свежей масляной краской, смолистыми стружками, известкой и еще невесть чем. Коридоры длинные, широкие, как улица, и гулкие, как колодезь.
— Гэй! — крикнул Санька. Получилось так, будто сто Санек крикнуло.
— Это мы! — не удержался и я.
— Ы-ы! — гулом прокатилось по всей школе.
Мы пробежались по коридорам-улицам, похлопали новыми дверями, раза по два скатились по поручням лестницы со второго этажа на первый и задержались в одном из классов. Класс был недобелен. Тут валялись кисти и стояла кадушка с мелом. Мел на дне, а сверху синеватая водичка.
— Надо взмутить, — сказал Санька. Потом ему захотелось сделать полезное дело — немного покрасить. А у нас так: что делает Санька, то и я, а что — я, то и Санька.
Перетащить кадушку к козлам у нас не хватило сил. Тогда мы положили на нее доску и принялись за работу. Мел с кистей брызгал нам на головы, на рубахи и на штаны.
Теперь нас уже не узнала бы и родная мать. Рыжеватый Санька превратился в бело-рябого, а мои новые штаны из чертовой кожи стали цветастыми, как бабушкина праздничная кофта. В это время и грянул гром.
— А-а, сорванцы! Так это вы что?!
На пороге как из-под земли вырос дед Михей с длинной тонкой палкой в руках. По всему было видно, что шутить он не намерен. Его редкая козлиная бороденка так и тряслась от гнева.
— А хворостины вы не хотите? — спросил дед.
Что-что, а хворостина нам была ни к чему. Я отпустил доску, которую все время поддерживал, чтоб Санька не свалился на пол, и сиганул в открытое окно. Санька первым делом вскочил обеими ногами в кадушку, а оттуда уже черт чертом вылетел вслед за мной.
От школы мы задами выбежали на луг, а потом по крапиве и репейнику — к ручью. Тут остановились и оглядели друг дружку. Я еще куда ни шло, а на Саньку страшно было смотреть: белый с головы до ног. Больше того, на лбу у Саньки сидела новая шишка величиной с добрую сливу.
До позднего вечера мы отмывали в ручье и сушили на траве свою одежду. А когда шли домой, Санька сказал:
— А школа все же что надо.
Я с ним согласился: хорошая школа, высокая.
4. ЧАПАЕВЦЫ
Лето плывет над деревней знойными солнечными днями, грозовыми тучами, звездными душными ночами. Утром оно рассыпает буйные росы по травам, звенит о днища доенок тугими струями теплого пахучего молока. И вот уже раздается голос пастуха:
— Гэй! Гэй! Ку-уда? Волк тебя задери!
Громко хлопает длинный, тяжелый кнут.
И вдруг где-то далеко, у околицы, начинает часто-часто тюкать по бабке молоток.
Ему отзывается второй — в другом дворе, потом в третьем, четвертом и, наконец, в нашем, под самыми окнами:
— Тюк — тюк — тюк — тюк…
Смолкнет на время и снова:
— Тюк — тюк — тюк — тюк…
Это отец отбивает косу.
Бабушка тоже собирается в колхоз — точит о кирпич мотыгу. В колхозном саду еще не прополота свекла. От этой свеклы у всех прямо руки отваливаются.