Мы с Санькой в тылу врага
Шрифт:
— Атмосфера давно заряжена порохом.
Он всегда говорит по-ученому, особенно когда под чаркой.
— А куда ж, голуби, мы глядели? — спросил дядя Захар. Голос у него тонкий, высокий, говорит — как на дудочке играет.
— Туда и глядели, — хмуро откликнулся дед Николай.
— Давайте мы лучше споем, — перебила мужские разговоры тетя Марина и, не дожидаясь согласия, завела высоким, пронзительным голосом — у нас с Санькой даже в ушах зазвенело:
Ой, поля вы, поля, Вы зелёны поля.Мужчины глотнули воздуха и лениво загудели басами:
Что ж на вас, на полях, Урожая нема-а?..— Выше нужно, — посоветовал Скок и принялся помогать тете:
Что ж на вас, на полях, Урожая нема-а?..От натуги у соседа проступили на шее жилы и побагровело лицо. Кажется, вот-вот у него в горле лопнет какая-то струна и все кончится. Но струна не лопается, и тонкий, чистый голос плавает над басами:
Только выросла одна Кучерява верба-а-а!— Вот, голуби, как петь-то нужно, — похвастался Скок и затянул снова. Поет он, запрокинув голову, — будто петух пьет воду.
Что под той, под вербой Солдат ранен лежит…Его поддержала тетя:
В головах у него Вороной конь стоит.Тут мама, которая до этого все уговаривала гостей, чтоб отведали то блинов, то холодца, молча поднялась из-за стола и, прикрывая лицо платком, вышла в сени. Басы смолкли. Только высокий голос соседа не хотел стихать:
На груди у него…И вдруг голос оборвался. Последние слова Скок не пропел, а проговорил одним вздохом:
Красно знамя лежит…Наступила гнетущая тишина, только муха со звоном билась о стекло.
— Э, черт! — разозлился вдруг отец и грохнул кулаком по столу, так что подскочили миски и ложки. Потом уже спокойнее обратился к гостям:
— О чем я вас попрошу… — Тут голос у отца задрожал, и нижняя губа часто-часто задергалась. — Всех попрошу: и тебя, дядя Николай, и тебя, Марина, и вас, соседи… Если что случится… Словом, не оставьте сирот в случае чего…
Тетя Марина сразу захлипала и запричитала о том, что, мол, бедные наши головушки и что сами мы тоже бедные-горемычные. Мне самому захотелось плакать, только Саньки постыдился. Чего доброго, смеяться станет.
Дед Николай потрогал свои буденновские усы, словно хотел проверить, на месте ли они, и, глухо кашлянув, сказал:
— Даст бог, ничего не случится. Вернешься. А мы тут за ними приглядим.
— Да чего уж там, — поддержал его дядя Андрей.
По улице я иду рядом с отцом и стараюсь глядеть героем, шагаю широко, нога в ногу со взрослыми. Неторопливо, верно, боясь что-нибудь упустить, отец дает маме наставления:
— Овес в огороде сожните, сложите на чердаке — суше будет. Да только обмолотите хорошенько, а то мыши солому посекут. Корова отелится — теленка не держите. Не прокормите. А заведется копейка — купите на зиму какого-никакого поросенка. Деду Мирону пуд пшеницы отдадите с трудодней…
А мама идет и вовсе его не слушает. Она думает о чем-то другом и часто-часто вздыхает.
— Сено привезти поможет дядя Николай. Вы тогда ему скажете.
— И говорить нечего, — подал сзади голос дед. — Мы тут с Иваном как-нибудь управимся.
Я расту от гордости: это дед про меня говорит.
За околицей нас догнала подвода. Люди на ней тоже ехали на войну — все с мешками, сумками.
— Дальше не провожайте, — сказал отец. — Долгие проводы — лишние слезы.
Мозолистой, тяжелой рукой он взъерошил волосы у меня на голове.
— Ну, смотри тут, сын. Слушайся мать, деда, бабушку. Струмент мой не растащи. Может, пригодится.
Отец легко вскочил на подводу и помахал нам рукой. Мы с Санькой бежали следом, пока хватало духу, потом сели в придорожную полынь, и нам стало горько- горько — то ли от этой самой полыни, то ли от пыли, которой наглотались, когда бежали вдогонку за подводой, то ли от обиды, что нас не берут на войну. Там бы мы показали себя, а заодно покатались бы на танках, насобирали по карману гильз, а то, глядишь, разжились бы и пулеметными лентами, как те, которыми обвешиваются матросы в кинофильмах про революцию. А дома кукиш с маслом высидишь.
Домой я пришел под вечер, обегав всю деревню. Между тем, оказывается, кабанчик наделал беды: забрался в огород и перепахал целый ряд картошки. По этому случаю бабушка встретила меня с особой торжественностью.
— А-а, явился, безотцовщина?! — проговорила она, словно не веря своим глазам, и потрясла у меня перед носом охапкой подобранной на огороде ботвы.
— Ну что ты такое говоришь? — попыталась было заступиться за меня мама.
Но бабушку уже не унять.