Мы с тобой. Дневник любви
Шрифт:
Мы расцеловались на прощанье по-настоящему, как родные с детства люди, и я впервые сказал ей «ты».
Вот это самое главное чувство — время преодолеть. Можно в 20 лет сказать всё, как Лермонтов, а если срок не даётся, то в старости будешь как юноша писать.
И вот почему искусство — это форма любви. И вот я люблю, и моя юность вернулась, и я напишу такое, чтобы она растерялась и сказала: «Да, ты герой!»
3 марта.
Ночь
— Зачем это я сделал, зачем тратил на забаву или самообман драгоценную человеческую жизнь!
Днём перед её приходом я трепетал: мне представилось, будто во мне самом, как в торфяном болоте, скопился тысячелетний запас огня. Я это придумал, и оттого пробудился во мне тоже давнишнего происхождения страх за себя и стыд.
Но когда она вошла, в глазах её было так много какого-то неведомого мне богатства, что страх и стыд прошли при её появлении.
— Ничего, — сказала она с милой улыбкой, — наверно, без огня нельзя жить на земле!
— Но, мне кажется, это опасно для нашей дружбы.
— Я когда-то тоже себя так пугала. Только это может быть и иначе: что опасного, если ребёнок просит молока?
Я не знал, что ответить, я не понимал её...
В этот раз вышло так, что казалось — вот оно и всё... Но в этом «всё» не хватало какого-то «чуть-чуть», и через эту нехватку «всё» превращалось в ничто.
— Я обещала вам, что не буду с вами лукавить. Сама женщина это ни во что не ставит, и всё это «грудь Психеи, нога газели» — это только приманки, а сущность-то есть в каком-то «чуть-чуть». Я не буду лукавить: если хотите, вы всё можете брать, но всё это без «чуть-чуть» будет ничто — чепуха.
— А что же не чепуха?
— У вас редкий ум, — ответила она, — вы сейчас единственный, с кем я открываюсь, и у вас сердце, — ах, какое у вас сердце! И всё-таки я не вся с вами. Догадайтесь, в чём дело, чего не хватает, — и я отдам вам всю жизнь.
— Это похоже на сфинкса: всё открыто и ясно; природа как везде и во всём, но в лице сфинкса есть какое-то «чуть-чуть», и его нельзя разгадать. Мне кажется, разгадать это для меня, а может быть, и ни для кого невозможно: зачем же иначе сфинкс? Вы-то ведь сама тоже не знаете!
— Но, мне кажется, это можно заслужить, и тогда всё само собой откроется, как сундучок без замка. Как же вы думаете заслужить?
— Служить, — сказал я, — это значит собирать внимание к тому, что любишь. Всё, всё туда!
— Как хорошо! Мне кажется — это правда. Откуда вы это берёте?
— Из своего опыта: я в молодости давным-давно влюбился и всё лучшее на земле собиралось к ней. А когда она исчезла, то всё собранное в ней стало обратно становиться на свои места: какой-нибудь заячий следок, голубеющий на белом снегу, отчего он стал мне прекрасен? Оттого, что пришёл сюда от неё. Или звук шмеля на цветке ранней ивы, или северный свет, или южное море, и всё на свете, всё было из неё и всё прекрасно.
А теперь я буду служить вам, и всё, что вышло тогда от неё, собирать обратно в этот сосуд. Я буду делать это Вниманьем.
Она молчала. Я посмотрел: она свернулась собачкой в углу дивана, поджав ноги, стала маленьким комочком — не женщина, а дорогой мой ребёнок. Глаза большие сияли радостно, и щёки горели.
Вечерело. Я примостился рядом и слушал, как билось её сердце.
— Подождём! — сказала она. И я послушался, и мы стали вместо того обмениваться словами. Но слова эти рождались на той же почве, как будто в душе было два выхода: через жизнь и через мысль.
Я:
— А может быть, люди научатся управлять этой силой?
Она:
— Об этом есть ещё у Шекспира: любовь Ромео и Джульетты примирила два враждующие рода.
Я:
— Женщине дана такая сила и такая власть над людьми, больше которой на земле нет ничего. И как же глупо она силу эту растрачивает!
Она:
— В мире до тех пор счастья не будет, а только война, пока не научится женщина управлять своей силой.
Я:
— А может быть, обычную женскую уклончивость, это ваше «подождём», и надо понимать как начало этой силы в действии?
— Так долго длиться это не может! — ответила она.
И вот как радостно, и вот как мучительно страшно, как бы нам не попасть в руки Кащея. Надо освободить её от «долгов» и, если бы это возможно было, самому бы за долги заплатить. Как? — Не знаю. Я не знаю, когда это будет и как именно совершится, только знаю, что это будет как свет: тихий свет придёт, и мы что-то вместе поймём, и вдруг бросимся друг ко другу, и навсегда.
...После того мне стало так, будто я кругом открыл всю её душу и она мне стала как своя душа. Когда она ушла — ко мне вернулось спокойствие, смешно было вспоминать о «торфе», и я отлично уснул.
Встал бодрым и сильным. Надо честно отнестись всерьёз к простейшему. Как будто солнечный луч пронизал мне сейчас эту паутину, и я должен во всём разобраться до конца. Буду читать письма Олега.
Необходимым условием стало решение: до тех пор, пока она не войдёт ко мне в дом мой, — ничего. Пусть это обещание соберёт мою силу в сторону достижения цели — быть настоящим и единственным мужем этой женщины. Вся моя, в моём доме, и я весь её: и хозяин, и работник.
Ей встретился на улице друг её Птицын, и она ему по-дружески рассказала о всём, что с нею происходит...
— Всё выйдет само собой, и не нужно придумывать себе заранее препятствия, — сказал Птицын. — Наверно, он долго сидел на цепи, теперь сорвался, — так пусть покажет себя. В этом движении и есть сущность любви.
Мне понравилось птицынское сравнение меня с собакой, но только себя я чувствую не цепной, а охотничьей собакой, собакой на стойке.
Вот она стоит вся в готовности, сдерживая страсть в монументальной неподвижности. Так и стоит монументом с поджатой одной лапой, чтобы этой свободной приготовленной лапой птицу поймать. Но она умная охотничья собака, готовая прыгнуть, и в то же время знает, что птицу поймает не она, а выстрел стоящего за её спиной охотника.