Мы – серебряные!
Шрифт:
Но нежнейшее тосканское вино молчало. Оно было куда менее разговорчивым, чем многочисленные просители, наушники и клевреты. Оно не желало разделять ответственность за казнь горделивого священника, возомнившего себя прорицателем и презревшего милость кардинальского служения. Чудесный дар иезуитских монастырей был молчалив, таинственен и беспристрастен.
Сжимая в левой руке бокал, другой Папа поглаживал шерсть пушистого чёрного кота. Питомец, что и говорить, неподобающий для викария Христа, но эту маленькую слабость могущественнейший из правителей христианского мира преодолеть не мог. В минуты тяжелых раздумий он часто гладил своего любимца, наслаждаясь его басовитым урчанием. В эти мгновения ему
* * *
От смятения не осталось и следа. Толпа бушевала. То тут, то там происходили стычки, и страже приходилось охлаждать особо ретивых сторонников приговорённого или же его противников. Казалось, споры и потасовки занимают население куда больше основного зрелища. Запах пота, смолы, сена будоражил кровь, а скучный гнусавый голос монаха, зачитывавшего приговор, не мог перекрыть ропот толпы, окрики стражников и звуки оплеух.
Леонардо не принимал участия в общем «веселье». Как-то само собой вокруг Мастера возникло небольшое, но вполне свободное пространство, и он мог полностью сосредоточиться на наблюдениях. Он внимательно изучал рубленое горбоносое лицо приговорённого. Отмечал удивительную белизну кожи бывшего негласного властителя города, ссадины и кровоподтёки и кристальную ясность взора. Джироламо Мария Франческо Маттео Савонарола стоял, расправив плечи, не препятствуя суете за спиной и словно вовсе не замечая усилия стражников, пытавшихся привязать его к столбу.
* * *
Он видел каждого. В многотысячной толпе Узник различал мужчин, женщин и детей. Видел выражения их лиц, капельки пота, тени под глазами, седину в волосах, морщины, пульсирующие на лбах жилки. Он слышал каждое их слово, зубовный скрежет, их дыхание и даже самые сокровенные, потаённые мысли.
Ясность сознания и неожиданно обретённая лёгкость поразили Джироламо. Приговорённый даже не замечал, как руки его стянули верёвкой, а сам он оказался привязан к столбу. Узник с трепетом прислушивался к каждому в толпе. К монахам, ремесленникам, благородным дамам, простолюдинам. Слышал возлюбленных своих «плакс». И лишь одного не слышал. Не слышал Его!
Не так он хотел встретить свои последние мгновения. Только не под мракобесный гомон. Только бы не слышать их. Только бы заглушить это безумие!
* * *
Вино закончилось. Блюдо с фруктами опустело. Слуги уносили остатки обильной папской трапезы, а сам Понтифик предался неподобающему чтению «Энеиды». Чёрный кот давно удалился по своим кошачьим делам и не мешал хозяину впадать в ещё большую ересь.
Что греха таить – Папа был тончайшим ценителем и восхищался поэмой безбожника Вергилия, но в этот день даже великий сын Рима не мог заставить Понтифика сосредоточиться. Мысли его были далеко, в далёкой, мещанской, богемной и встревоженной Флоренции.
Сумбурные мысли полностью овладели стареющим Родриго Борджиа. И лишь приход викария, который явился в покои Понтифика, чтобы огласить полученные донесения, письма и прошения, несколько отвлёк Папу. Он поморщился, отложил в сторону Вергилия и уставился на секретаря, пытаясь вникнуть в суть принесенных им новостей. А викарий, не замечая отстранённости Папы, сел за конторку и, неспешно перебирая бумаги, зачитывал их тихим, скрипучим голосом, чуть растягивая гласные.
* * *
Огонь занялся удивительно быстро. Хворост вспыхнул, и просмолённые дрова не заставили себя ждать. Над площадью взметнулся чёрный дым. Пламя ревело и трещало, заглушая гомон толпы.
Джироламо стоял, казалось, не замечая расцветающего вокруг огня. И в какой-то миг Леонардо понял, что бывший Генеральный викарий Тосканской конгрегации смотрит прямо ему в глаза. Их разделяли
Странное оцепенение овладело Мастером. Он опустил руку в карман и достал маленькую серую шкатулку. Полированная металлическая коробочка размером с половину ладони была легкой на вес и холодной на ощупь. Она блестела в утренних лучах, играя то серебром, а то синими и фиолетовыми разводами. И лишь два небольших рычажка нарушали её безупречную стальную красоту. Под одним из них были выгравированы перечеркнутые губы. Под другим было изображено ухо, также перечёркнутое.
Удивительное изобретение. Насмешка. Шутка. Не иначе, напетая самим Искусителем, если бы Леонардо верил в прародителя зла. Но нет. Верил он в глубинные тайны природы, в математику и логику, в наблюдательность и красоту. И как бы в насмешку над собой соорудил Мастер это странное устройство. Он и сам не мог ответить себе, что руководило им, кроме банального любопытства. И ещё более затруднился бы дать ответ на вопрос, зачем взял эту металлическую шкатулку с собой.
Леонардо вновь перевёл взгляд в сторону эшафота. Пламя ярилось всё сильнее. Он едва различал фигуру Савонаролы, но мог бы поставить в заклад всё, что у него было, на то, что священник стоит так же прямо и лишь тихо шепчет: «Милосердия».
Не думая больше ни мгновения, Леонардо повернул один из рычагов.
* * *
Треск горящего дерева и рёв пламени не были слышны за какофонией голосов. Их были сотни. Тысячи. Они заглушали неукротимую стихию. Испуганные и восторженные, злобные и сочувствующие, мужские и женские – все они звучали в голове у Савонаролы. Голоса тех, кого вёл он к Царствию Небесному, оказались адом на земле…
И тут, сквозь дым и языки пламени, увидел он единственного человека на площади, кто в этот решительный миг – молчал. Молчал, не добавляя свою толику его личной преисподней. Просто смотрел.
Савонарола сразу же узнал безбожного любимца герцога – художника и механика Леонардо. Священник долго вглядывался в лицо Мастера и, несмотря на бушевавший ад, видел его в мельчайших деталях. Смотрел и, повинуясь инстинкту, шептал: «Милосердия».
А пламя безумствовало. Чёрный дым закрывал уже половину неба, запах гари забивал лёгкие, мир раскалялся, и воздух наполнялся ядом. Такой же нестерпимой, подобной адскому пламени, была стихия в тот памятный день седьмого февраля одна тысяча четыреста девяносто седьмого года. Тогда на «эшафот» были брошены зеркала, украшения, духи и шикарные расшитые платья. В огненном безумии нашли свой конец игральные карты, кости, лютни и цистры. И конечно же, сотни и сотни осквернённых дыханием Нечистого книг, полных языческого мракобесия. В том очистительном огне были преданы забвению Овидий, Вергилий, Эсхил и проклятый Создателем Боккаччо. Всю скверну их очистило огнём. И огонь тот был так же ярок, так же неудержим. Он так же трещал, громыхал и гудел, заглушая собой все звуки этого заблудшего мира.
И вдруг Джироламо осознал, что ясно различает рёв пламени. Первобытный, тяжелый гул звучал в его ушах. Он слышал, как лопаются дрова и осыпается пеплом хворост. Слышал шум налетевшего с северной стороны ветра. Слышал всё, кроме… Кроме голосов. Крики, визги, вопли – всё исчезло в единый миг. Только стихия, управлявшая последними мгновениями его жизни. Загадочные, неподвластные, глубокие звуки. И в этот миг Узник услышал! Услышал Его!
Джироламо Савонарола улыбнулся. В последний свой миг, прежде чем огонь коснулся его тела, он попытался вознести хвалу Господу, но… не различил звуков своего голоса.