Мы – серебряные!
Шрифт:
Владыка взглянул в глаза своему слуге, и на миг показалось ему, что в глазах этих притаилась грусть. Сонная фантазия Императора разыгралась настолько, что почудилась ему даже поблёскивающая слеза. Император удивился и хотел о чём-то спросить самого верного из своих приближенных. Он даже приоткрыл для этой цели рот, но замер, вздохнул и забыл, что именно хотел сделать.
Наваждение быстро ушло, а вслед за ним ушёл и камердинер со слугами. Император остался один. Неожиданно чистым, кристально ясным взором он уставился на трехмерную проекцию карты галактики. Он переводил взгляд с планеты на планету, осознавая, что миллиарды и миллиарды
01.01.2022
Милосердия
Есть много в небесах и на земле такого,
Что нашей мудрости, Гораций, и не снилось.
(У. Шекспир в переводе князя К.К. Романова)
Не то, что входит в уста, оскверняет человека,
но то, что выходит из уст, оскверняет человека…
(Мф. 15:11)
Дивное флорентийское утро всегда завораживало Мастера. Ступая по каменным мостовым, он то и дело останавливался, прислушиваясь. Скрип колеса старой телеги, досужие разговоры местных монн, лай собак – все, даже самые простые звуки были интересны Мастеру. Каждый звук отзывался в душе и занимал своё место в сложной системе его представлений о мире. Иногда Мастер даже доставал небольшой блокнот и осколком карандаша делал в нём какие-то пометки.
Впрочем, этим утром Мастер не мог позволить себе долгих остановок. Его уже обогнали несколько путников, полдюжины парочек и небольших групп горожан. Солдаты, почтенные дамы и, конечно же, бесчисленная детвора стремились к монастырю. То и дело слышал Мастер приветствия, на которые отвечал улыбками и лёгкими полупоклонами. Буквально вся Флоренция шла на площадь Сан-Марко, и уж там точно не ожидалось недостатка в звуках.
Кто-то слегка толкнул Мастера в плечо. Подняв взгляд, он увидел фра Джакомо Перучини. Старый монах суетливо пожал плечами, отвесил поклон, улыбнулся беззубой своей улыбкой и прошамкал:
– Прощения просим, мессер Леонардо.
* * *
«Кажется, это действительно конец», – подумал Узник, откладывая перо и с сожалением понимая, что его «Руководство к христианской жизни» останется недописанным, и даже те несколько жалких страниц, что он успел накропать убористым почерком, скорее всего, сгниют тут же в подземелье. «Всевышний! Чем прогневал тебя смиреннейший из слуг твоих?»
Узник закрыл глаза. Где-то в глубине сенного матраса шуршали и попискивали мыши. За стеной кто-то тихо и слёзно стонал. А в коридоре раздавались мерные шаги стражника. Кованые сапоги отбивали четкий равномерный такт по каменному полу. Лязгнул и грохнул об пол тяжелый засов. Скрипнула дверь, и тихий, печальный голос с виноватой интонацией произнёс:
– На выход пожалуйте, сеньор Джироламо.
* * *
Менее чем в двух сотнях миль от Флоренции, вниз по течению Тибра, утро выдалось совсем не ласковым. Небо было затянуто чёрными тучами, порывистый ветер то и дело нападал на жителей Вечного города, а на старые мостовые падали тяжелые холодные капли.
Выйдя на балкон недавно восстановленного Кастель Сант-Анджело, грузный заспанный Папа устремил взор к северо-западу, насколько это было возможно, учитывая замысловатую архитектуру прекраснейшего из замков. Сегодня должно свершиться правосудие.
Папе казалось, что порывы ветра доносят до него восторженные возгласы толпы, треск пламени и крики предателя.
Звук шаркающих сандалий, традиционно сопровождавший появление папского викария, отвлёк властителя христианского мира от приятных размышлений.
– Да будет это утро полно благости для Преемника князя апостолов!
* * *
Смятение – вот лучшее слово, которое сумел подобрать Леонардо, глядя на толпу вокруг. Смятение овладело площадью Сан-Марко. Шуршали подолы платьев, скрипели кожаные дублеты, то тут, то там раздавались звуки почёсываний, покашливаний и сдавленный, нерешительный шёпот. Изредка отдельные смельчаки рисковали выкрикнуть что-то, волновавшее их, но ни один из выкриков не сподвигнул толпу к действию.
– Савонарола – наш пастырь!
– Сжечь еретика!
– Моро – цареубийца!
– Иисус – синьор и король Флоренции!
– Слава королю Людовику!
– Покайтесь!
Визгливые, скрипучие, дребезжащие, трубные – редкие голоса тонули в гуле толпы, и те, кто осмелился возвыситься над ней, смущённо прятали лица, стараясь стать как можно незаметнее. Леонардо улыбался, отмечая удивительную инертность толпы. «Неживость и смятение», – так он записал в свой блокнот. Хотел внести ещё какую-то мысль, но тут на эшафот поднялся папский легат, и площадь затихла, словно кто-то подал некий специальный сигнал.
* * *
Идти было легко. Раны, синяки и ссадины, ещё недавно напоминавшие о себе поодиночке и все вместе, вдруг умиротворённо затихли. Боль, усталость, обида, страх вмиг покинули бывшего епископа, оставив в душе его спокойствие и свет.
Сопровождаемый угрюмой молчаливой стражей, он преодолел подъём по узкой каменной лестнице и через захламленный двор выведен был на улицу Гобеленов. Зажмурившись от неожиданно обрушившихся на него солнечных лучей, Джироламо запнулся, потёр глаза и прислушался. С площади доносился гул толпы и редкие, плохо различимые из-за монастырской стены выкрики.
«Иисус – синьор и король Флоренции!»
Джироламо улыбнулся. Его дети. Его паства. Его «белые». Его «плаксы». Они не оставят своего наставника в последние мгновения. Они лишь укрепятся в вере, увидев, как он взойдет на эшафот. Уверуют! И не свернут с пути!
* * *
Вино искрилось в бокале алыми и багряными всполохами, отвечая танцу свечного пламени. Серая хмарь этого утра вынудила Понтифика зажечь светильники и наслаждаться завтраком в мерцающем мареве теней. Папа Александр поднял бокал и вгляделся вглубь сосуда, будто пытаясь постигнуть ту самую истину, что, по мнению древних мудрецов, скрывается в этом дивном напитке.