Мы все обожаем мсье Вольтера
Шрифт:
Одилон де Витри совсем растерялся, аббат Жоэль посмотрел на банкира с уважением, Лоло тоже восторженно воздел руки к небу, почти все гости маркизы сгрудились вокруг картин. Банкир же, распалясь и сев на любимого конька, уже не мог остановиться, трепеща от подлинного негодования.
— Обычная проверка красящего вещества коньяком, растворяющего новые пигменты и взаимодействующего со старыми, не безошибочна, ибо подлецы находят средства, не реагирующие на алкоголь, тем самым нагло защищаясь от разоблачения! — Тибальдо злобно хмыкнул, — но если по технике фальшивку и невозможно отличить от подлинника, то чуткого любителя она всегда оттолкнёт недостатком гармонии. Имитатор неизбежно отклонится от оригинала, поскольку знает о видимом мире прошлого не более того, что отразилось в зеркале искусства. Если мошенник пишет на старой доске, — возникает изощренная, но противоречивая манера. Вглядитесь! — Тибальдо ди Гримальди провёл длинными пальцами с опаловыми ногтями по поверхности картины. — Предварительный рисунок на грунте — подлинный, в каких-то частях даже отчётливый, но там, где педантично смоделированы фигуры, он выполнен в другой манере! Выдают и лица: они имеют двусмысленное выражение, сквозь них проступают фрагменты прежних лиц. Имитация царапает глаз неравномерностью качества — грубость подлинника в сочетании с двуличной красивостью подражателя производит мучительное и крайне запутанное впечатление. Идиоты. Больше всего подражателей у того, что неподражаемо! — Тибальдо ди Гримальди недоумённо пожевал губами. — Взявшийся изготовить Беноццо Гоццоли творит безнадежное дело, ведь его душа иная, нежели у того, кто писал — себя. Эта разница всегда ощущается, даже если подражатель проникновенно вживается в суть прообраза. Гоццоли творил свободно, имитатор же выдает себя педантично пугливым исполнением, вынужденный работать с холодным расчетом, боязливой осмотрительностью и косым взглядом. Поэтичность Гоццоли, пространство и свет Пьеро делла Франческа неподдельны! — Он помолчал, пожевал губами и продолжил, — приходится признать, что нечто неумолимо чуждое нам, несоизмеримое с нашими вкусами, — живо и действенно в мире форм, созданных предками… Я не знаю, что это, но всегда ощущаю это.
Аббат искренне восхитился.
— Наличие слуха для обучения музыке — нечто само собой разумеющееся, но мне казалось, в живописи критерия абсолютного глаза не существует. Но вы заставили меня думать иначе.
Банкир был польщён, но не показал этого, слова его были преисполнены неподдельной скромности, но тон голоса звучал приподнято и вдохновенно.
— Полная непогрешимость невозможна. В сущности, запутанный процесс эстетического наслаждения обусловлен предрассудками. Талант знатока основывается на силе и чистоте воспоминаний. Тот, кому подсовывают посредственные картины в качестве шедевров, рискует отяготить свою память двойственными ощущениями. Истинный ценитель сохраняет себя только неустанным всматриванием в несомненные подлинники. — Тибальдо ди Гримальди повернулся к де Витри и закончил сухо и горестно. — Забыл вам сказать, Одилон. Автор первой работы — Пьер Водэ, жалкий мазила, он живёт недалеко отсюда, на мансарде в доме над кондитерской лавкой братьев Рейо, а Гоццоли пытался подделать Филипп Ламар, это уже профессиональный жулик. Первая картина стоит около двухсот ливров, а вот вторая… ну, хороший грунт… можно заплатить двести пятьдесят.
Одилон де Витри обомлел.
— Бог мой, а я чуть не купил! Но постойте, меня же заверяли в подлинности!
— Небось, опять его высочество принц Субиз или его сиятельство Жан де Рондин? — понимающе вопросил банкир, в голосе которого промелькнула тонкая презрительная издевка. Де Витри потерянно кивнул, подтверждая, что это был именно Рондин. Банкир рассмеялся. — Должен с сожалением констатировать, что граф понимает в живописи, как гробовые черви замшелых склепов — в солнечном свете. Полено — оно и есть полено, дорогой Одилон… — и Гримальди продолжал распространяться о том, что подделка картин — это воплощение аморальности, олицетворение порочности и персонифицированная растленность нашего времени.
— Видит Бог, я не ханжа. Дурацкие грабежи, разбойные убийства, причудливые прихоти маньяков были во все времена. Титаны эпохи Медичи и Сфорца были убийцами и отравителями, но они были и ценителями высокого искусства! А что теперь? Все, на что способны ныне людишки — опошлить своей мазней шедевр! Плюнуть в лицо Вечности! Оправдания подобным мерзостям нет и быть не может, — вдохновенно витийствовал ди Гримальди.
Отец Жоэль смотрел на банкира с улыбкой на устах. Ди Гримальди восхитил его. Бог мой, какой умница, какое понимание живописи! До этого аббат порой думал, что маркиза де Граммон мало что смыслит в людях, называя талантами тех, кто собирался у неё, или уж просто льстит себе. Но теперь он понял, что судьба свела его с настоящим Знатоком. Да, называя себя «просвещённым патрицием», Тибальдо отнюдь не льстил себе.
Мысли отца Жоэля, текли медленно и размеренно. Да, аристократ, раньше других ощутивший необходимость внутренней свободы, личного достоинства и чести, усвоивший суть высокого искусства — необходим миру. Средний человек третьего сословия не имеет высоких личных достоинств. Даже при наличии необыкновенных дарований, плебей, подобный Вольтеру, остаётся посредственностью. И удивляться тут нечему: пошлость ведь тоже имеет своих гениев. Подлинно необыкновенен человек, неспособный примириться с конечностью существования, внутри которого есть прорыв в бесконечность, алчущий веры в Господа и понимания тайны творчества, но кто ныне меряет величие такой мерою? Ныне все опошлилось. Поэт и художник ныне не только имеют право на моральные заблуждения, но сама их ошибка становится предметом сугубого интереса, и порой особый вес творцу придает его самоубийство или совершенное им преступление…
Но аббат считал Сфорца негодяем, и то, что тот разбирался в искусстве — ничего для него не меняло. Нравственное чувство в отце Жоэле было выше творческого: он терял интерес к поэту, если узнавал, что жизнь его была грязна. Никакая гармония поэзии не окупает низости жизни. Стихи не анонимны, и творец пуповиной связан со своим творением. Брибри в его глазах был мразью, и никакой талант не мог извинить его. Скорее, аббат был склонен недооценивать и даже вовсе отрицать его несомненное дарование. Лучшее вино, вылитое в грязь, перестает быть вином, становясь просто грязной лужей. Но ди Гримальди был, несомненно человеком глубоких помыслов, и едва ли реально переступал пределы морали.
Аббат был доволен вечером, и теперь возвращался домой с легкой душой. На набережной отец Жоэль остановился — впереди, медленно шаркая ногами и сутулясь, шёл Робер де Шерубен. Жоэль не знал, окликнуть ли его, или подождать, пока тот свернет у Ратуши к себе, но Робер обернулся сам. Жоэль подошёл. В свете фонаря лицо Робера казалось ещё более исхудавшим и больным. Аббат не знал, как утешить несчастного. Шерубен заговорил.
— С ума схожу, просто боюсь помешаться. Она снится мне ночами и днём кажется, что сейчас появится из-за угла. Она словно хочет сказать что-то, но я не могу разобрать. Она везде.
— Вы не вспомнили, о чём говорили с Розалин в последний вечер?
— Много думал об этом, но… Она всегда судила о людях верно, умела подметить что-то в каждом. В этот вечер, ещё до бала, говорила о Субизе, что многие распутны не от того, что развратны, но от пустоты жизни, от тоски по чему-то важному, чего не хватает, принц же распутен от пустозвонства, разврат — это единственное, в чём он может выразить себя. Говорила, что ей надоел де Сериз. Есть мужчины, сказала она, коих просто невозможно полюбить, ибо их душа являет собой бочку данаид, куда можно вылить океан любви — но она останется пустой, говорила и о герцоге Люксембургском, и о вас… Вас она очень ценила. Как, как это могло случиться? — Робер был в отчаянии.
Аббату нечего было ответить и он, испытывая тягостное чувство вины и горького стыда, молча проводил Робера до его дома.
Глава 9. «Ваша любовь оскорбляет Бога, презирает порядочность, унижает честь и плюет на совесть, и я, простите, не могу её принять…»
…К себе аббат вернулся за полночь и так как разрешил своему единственному слуге на вечер уйти, удивился, увидев, что тот, растерянный и раздосадованный, поджидает его у входа. Франческо Галициано в маленьком доме отца Жоэля был одновременно домоправителем, дворецким, лакеем и нянькой своего хозяина. Он не исполнял только обязанности кухарки и кучера, с неудовольствием передоверив их другим. Галициано обожал своего господина и был непоколебимо уверен, что человека мудрей и благородней, чем Джоэле ди Сансеверино просто нет на свете, при этом был абсолютно убежден, что не будь его, Франческо, господин умер бы с голоду, или от простуды, или ходил бы голым и спал вместе со своим котом на коврике в гостиной.
Переубедить его было невозможно, да отец Жоэль никогда и не пытался.
Галициано сообщил, что аббата уже час ждёт какая-то молодая дама, которая заявила, что не уйдёт, покуда не дождётся его. Из-за неё-то Галициано и не смог уйти. Жоэль пожал плечами. Он никого не ждал. Но может быть, незнакомку привело к нему желание облегчить душу, она пришла к нему, как к духовнику? Но почему в полночь, Господи? Аббат отпустил слугу и прошёл в зал. Ему навстречу поднялась женщина, откинула с головы капюшон плаща, и Жоэль со вздохом едва скрытой досады узнал Люсиль де Валье. Мой Господь, силы небесные, ну чего ей от него надо? Сбивчиво и путано мадемуазель сообщила, что в пятницу её свадьба с Анри де Кастаньяком. Это аббат знал и без неё. Она ненавидит Кастаньяка, но иного выхода у неё нет, взволнованно проговорила Люсиль.