Мы все обожаем мсье Вольтера
Шрифт:
Но теперь он лучше понимал беду Камиля. Несчастье всех блудников в том, что ничего духовное не может занять их, и чтобы избежать смертной тоски, они нуждаются в чувственных удовольствиях. Но всё забавы плоти скоро иссякают, ибо примитивны и однообразны, и начинают не забавлять, но утомлять. Мир духа неистощим и беспределен, но мир плоти слишком ограничен и куц. В итоге они остаются в тоскливой пустоте. Идущие дорогами похоти не оставляют следов в этом мире, и гибнут в мире ином….
Душа Жоэля странно отяжелела от этого понимания, и тут же помутнела от нового озарения. Господи, как же опошлел, постарел, поглупел и обездарел этот человек! Чем он хвалится, чем пытается задеть его, что за вздор несёт? «Насилие для многих неизмеримо повышает наслаждение…» «Ты принял монашество, чтобы унизить меня…», «самое грязное распутство порождается жаждой любви…» И это он говорил ему? Почти похвальба содеянным, проговариваемое равнодушие к Мари, чью жизнь он изувечил, и насмешки над ним самим? Но слова Камиля не возмутили, а именно… странно разочаровали, даже утомили аббата. Если распутник осознал себя распутником и ужаснулся — он уже стал кем-то другим, но слушать подлеца, отстаивающего своё право быть таковым и даже требующего от вас уважения его принципов — это тягостно и скучно. Но, может, это просто поза? Камиль болен, истомлён и потерян. Он не равен себе.
— Жажда любви… Любви надо быть достойным. Ты, которого к женщине влечёт не более, чем стремление aller a la chaise percee, хочешь уверить меня….
— Что меня влечёт — меня не интересует, — перебил де Сериз, — но я давно понял, что пик наслаждения достигается лишь в моменты свершения абсолютной блудной мерзости…
Аббат вздохнул. Камиль невольно проговорился. Да, он понимал, что творит мерзости. Но что это меняло? Теперь аббат въявь заскучал и преисполнился вялой тоской. Говорить было не о чем, и Жоэль внезапно ощутил странную горечь — горечь гибели последней надежды обрести на земных стезях друга, и тут же поразился себе. Каким же глупцом он был, надеясь на это? Почему его душа когда-то выбрала именно этого человека? Что это было? Незрелость духа? Неопытность сердца? Чем он привлёк его? Жоэль не понимал себя. Он ли повзрослел или этот человек подлинно деградировал? А, может, и то, и другое?
Камиль де Сериз умолк. Он заметил, что на лице Жоэля появилось выражение отстраненное и скучающее. Это неожиданно обозлило, ибо он совсем не такой видел эту встречу. Ему казалось, что аббат взбесится и кинет ему наконец в лицо слова ненависти, злости и мести, но это скучающее равнодушие, вялое безразличие и тоскливое безучастие было для него безжалостней любых оплеух. Он бесил Камиля де Сериза до дрожи.
Аббат же, горестно и потерянно озирая Камиля, неожиданно в рассеянном недоумении вспомнил переданные ему Робером посмертные слова Розалин. Он не находил теперь в этом человеке ничего, достойного внимания, и ведь мадемуазель де Монфор-Ламори говорила почти то же самое. Да, похоже, бедняжка Розалин была права. Бочка данаид… Пустота, низость помыслов, жалкое субтильное убожество. В нём подлинно нечего полюбить… И этот человек утверждал, что его любили? Что он был любим? Когда он говорил об этом, неприятие смысла сказанного на минуту затмило для аббата его лживость. Сериз лгал, ему, понял Жоэль. С языка Жоэля невольно сорвались непродуманные, но искренние слова.
— Бог мой, а тебя, действительно… хоть когда-то… хоть раз… любили?
Сериз медленно поднял на него глаза и окинул аббата взглядом волка. Сен-Северен похолодел, поняв, что угадал, и эта угаданная правда почему-то задела его собеседника стократно больнее, чем всё остальное. Камиль, резко вскочив и на ходу бросив слова прощания, пошёл к двери.
Аббат не остановил его, но задумался. Господь не допустил, чтобы ненависть к этому человеку когда-то захлестнула его, отстранил от мести и гнева, чтобы спасти от кровопролития и призвать к себе. Но это безгневие было не от него, но от Бога. Сегодня аббат говорил с мертвецом и глупцом, и, увы, это не было позой Камиля. Но что ему, Жоэлю, теперь до этого человека? Жалость осталась, но она проступила именно той гранью, о которой говорил ди Романо, мудрый и сведущий в движениях душ сынов человеческих. Жалость не как проявление истинной любви и сострадания, но снисхождение к ничтожеству и жалкой немощи…M`isero, squ`allido, insignificante, miser`abile…
Аббат затосковал. Годы не прошли для него даром: он понимал, что душа его только что потеряла толику любви, и он обеднел. Оскудение не затрагивало личности, не разоряло, но потеря и мизера любви больно отозвалась в сердце.
Глава 11. «Тление уже в первом вздохе младенцев и молоке матерей, в мужской сперме и поцелуях любовников, в постелях болящих и дыхании немощных…»
Однако мысли о самом себе занимали де Сен-Северена недолго. Он разделся, не вызывая Галициано. Прошёл в спальню и прилёг на кровать под тяжёлым пологом. На постель тихо взобрался Полуночник, грустными зелеными глазами окинул хозяина и устроился рядом, свернувшись клубком. Аббат почесал своего любимца за ухом, продолжая размышлять о состоявшемся разговоре, но горький вывод уже был сделан и, хоть и томил душу, ничего уже было не изменить. Он снова подумал, что теперь Камиль для него окончательно стал язычником и мытарем, и в мозгу аббата снова пронеслась мысль о том, что де Сериз никогда не был любим — иначе не было бы этого волчьего взгляда, коим он окинул его.
Но Камиля и нельзя полюбить, ибо он — убийца любви. Убийца его любви и убийца Мари. Отсутствие женского чувства было возмездием Серизу. И именно это, ни о чём не подозревая, поняла Розалин де Монфор-Ламори, когда сказала Роберу, что де Сериза просто невозможно полюбить, ибо его душа пуста. Да убийца убивает свою душу, мертвая душа смердит в живом, и живые подсознательно избегают её…
Неожиданно, ибо раньше это как-то ускользнуло от его внимания, Жоэль, похолодев, понял, что Камиль знает что-то об зловещем убийстве на кладбище Невинных, причем, видимо, знает и убийцу. Он не произнёс, что не ведает, кто это, но обронил «это пустяки»… Господи… Значит, в полиции правы? Человек из общества? Это подтверждалось и его собственным внутренним ощущением. Девицу, вроде Розалин, не выманить ночью из дома. Но куда шла мадемуазель в полночь? В чью карету села? Кто это говорил? Он напрягся. Салонная болтовня выветрилась из памяти, между тем, сказано было нечто важное. Жоэль прикрыл глаза и сосредоточился. Лаура де Шаван, миловидная двадцатилетняя девица с кукольными голубыми глазами. Это она говорила, что Бенуа, её брат, возвращаясь от Фабиана де Раммона, видел, как Розалин выходила из дома, прошла квартал и села в карету, на дверцу которой был наброшен плащ, закрывавший герб, и запряжена карета была четверней… Но был ли это тот самый день?
Надо поговорить с Беньямином де Шаваном.
А кто-то из юных дурочек, неожиданно вспомнил аббат, обронил слова Розалин о том, что «свадебное платье обойдется ей в пять тысяч ливров с хвостиком…» Но… постойте… какое свадебное платье? Ведь Розалин де Монфор-Ламори просватана не была! Аббат подскочил и потер разгорячённый лоб. Почему он сразу не обратил на это внимания? Но кто сказал про свадебное платье? Однако, сколько Жоэль не напрягал память, это не вспоминалось. Но если она и вправду заказала свадебный наряд, да ещё столь дорогой, значит, имела место помолвка. Но с кем? Сам аббат лишь дважды встречал в свете юную Розалин, исключая тот, третий раз, когда увидел несчастную в гробовом саване. В бальном зале она показалась очень красивой, при этом — уверенной в себе, было заметно, что она понимает, что нравится мужчинам. Но поведение её не было вызывающим, скорее — исполненным достоинства и спокойствия. Она подходила и к нему. Что говорила? Он не запомнил. Ах да…
Она смутила его тогда, в первую встречу, сказав, что сутана выделяет его из толпы, а красота из сотен лиц. Потом спросила, оглядев толпу, отчего это нынче в моде такие блеклые цвета? Он ответил, что цвет костюма — отзвук горячки крови, истинной носительницы чувства, ведь кровь — это жизнь. Если кровь течет в жилах эпохи бурными волнами, то и цвета, в которые она рядится, сочны и ярки. Эпохи силы Духа любят пурпурно-красный, изумрудно-зеленый и таинственно-фиолетовый. Ныне же жизнь стала фривольной игрой. Вот краски и теряют насыщенность, это — чувственность без творческой силы, точнее, бесчувственность. Голубой и розовый вытесняют пурпурный и фиолетовый: сила истощилась, мелочная зависть и суетность господствуют там, где свирепствовала мощная сила неукротимых натур. Сверкающая зелень изумруда уступила место салатному: нет надежды на будущее, остались только лишенные творческих порывов сомнения. Ныне же и вовсе a la mode блошиный цвет, «рисе», и с полдюжины его утонченнейших оттенков: цвет блохи, блошиной головки, блошиной спинки, блошиного брюшка…
Она, помнится, внимательно слушала, улыбалась, кивала красивой головкой… Незаметно подошли Робер де Шерубен и Камиль де Сериз. Она же, не обратив на них никакого внимания, всё смотрела на него и, наконец, сказала, что ревнует к Господу, который забирает себе самое лучшее… Он снова смутился, а она подала руку Роберу де Шерубену. Камиль тогда, помнится, зло проронил, что слугам Всевышнего не место на балах.
Почему Камиль разозлился? Ведь он просто пришёл на встречу с Кастаньяком…
…А вторая встреча была в гостиной маркизы. Розалин пришла с матерью. Де Сериз тогда приветствовал её весьма любезно, но она едва взглянув на Камиля, и торопливо подошла к нему. Что она сказала тогда? А… что видела в Шуази, в одном из залов, портрет шестнадцатого века — человек в красном, у него та же фамилия, что и у него…. Он ответил, что это, наверное, Галеаццо, великий скудьеро Франции, женатый на Бьянке Франческе Сфорца, один из его весьма дальних родственников, и пошутил, что вообще-то, многие французы уверены, что все итальянцы на одно лицо… Она, зля Камиля де Сериза, заметила, что его лицо совсем не похоже на итальянские лица, они с матерью были в Риме и в Милане, но ничего похожего там не видели. Он отшутился, в этом ничего удивительного, их род — неаполитанский. Она улыбнулась и попросила разрешение взять его в духовники. Он не отказал.
Но что нашёл в их пустом салонном разговоре де Сериз? Лицо его исказилось тогда злобой. Почему?
…В этот вечер аббат рано лёг, и, несмотря на все недоумения и горечь, которые всколыхнула в нём беседа с де Серизом, и спал, как убитый, без снов и искушений.
Наутро снова зарядил дождь, Полуночник куда-то исчез, Жоэль хотел было провести день с книгой, но тут принесли приглашение от маркизы де Граммон. Аббат решил пойти, тем более, что рассчитывал уточнить и прояснить кое-что из того, чего не сумел понять в прошлый раз. Велел запрягать, и вскоре был на площади Святого Людовика. Здесь его экипажу пришлось несколько минут ждать, пока свою карету покинет графиня де Верней. Старуха долго ругала служанку, та неосмотрительно выпустила её любимого песика из корзины, и Монамур перепачкал себе лапки в луже. Тут мадам Анриетта заметила его и поманила к себе. Аббат подошёл к ней, и услышал: