Мы все - осетины
Шрифт:
— Шатана, — произношу я тихо, во все глаза разглядывая девушку.
— Что?
В вопросе звучит изумление, кажется я прервал ее на полуслове.
— Шатана, — уже громче и увереннее повторяю я. — Вот кто вы на самом деле. Поверьте, я художник, я могу видеть сквозь маски…
Она улыбается, опуская голову, в замешательстве теребя застежки своей сумочки.
— Но ведь Шатана старая женщина, хозяйка большого дома…
— Нет, — не даю я сбить себя с толку. — Такой вы возможно когда-нибудь станете. А сейчас вы молодая Шатана, та, перед красотой которой не смог устоять богатырь Урызмаг.
Она прикрывает глаза и тихо нараспев декламирует, явно подражая слышанному в детстве:
— Стройная, искроглазая, как ангел, повернется — словно стрела пролетит, голос — как соловьиная песня, слово скажет в ответ — будто мать тебя обласкала, рука ее щедра и хлебосольна.
— Да, да! — горячо подтверждаю я. — Это именно вы. Я узнал вас.
Она вновь улыбается, на этот раз тихо и удовлетворенно, ей приятна моя искренняя горячность. Поддавшись мимолетному порыву я беру ее за руку и, о чудо, она не отнимает своей ладони из моих пальцев. Кожа ее на ощупь бархатиста и прохладна. Моя бедная голова пылает, перед глазами все идет кругом. Так продолжается, кажется целую вечность и я искренне счастлив в тот момент от одной только возможности находиться с ней рядом, прикасаться к ней. Но вот она неуловимо легким грациозным движением освобождается и чуть отстранившись говорит, лукаво улыбаясь:
— Шатана не только красивая, но еще и очень мудрая женщина. А я вот сижу тут как последняя дура, развесив уши, и слушаю комплименты от уличного художника, который наверняка говорит их каждой девушке, которую берется рисовать. Права, видно Наташка, нельзя меня оставлять в Москве без присмотра.
От незаслуженной обиды меня буквально разрывает на части, поднявшаяся из глубины души волна возмущения клокочет у самого горла. Как она может так?! Ведь это совсем не то, что обычно! Я же действительно видел несколько минут назад несущуюся под тяжелые копыта дикую степь. Мы вместе с ней это видели. Как же можно после такого вот так! Взбурлившая внутри гневная пена уже готова выплеснуться у меня изо рта словесным потоком, вылить на ее голову все владеющие мною эмоции, заставить почувствовать искренность моей боли от этого недоверия. Но тут холодным остужающим душем, проливается на этот бушующий внутри жар, пробудившаяся рациональность. В самом деле, кто я ей такой, почему она должна доверять моим порывам неясным пока даже для меня самого. Подумаешь, нашелся великий мастер, в поисках натурщицы. Ишь, захотелось ему изобразить летящую на коне Шатану! Остынь неудавшийся Казанова, вернись на землю. Право, ты смешон во всех движениях своей мелкой душонки безосновательно претендующей на величие.
Все эти мысли видимо отражались на моем лице, словно в зеркале. Уязвленный в лучших своих чувствах, разобиженный до самой глубины души, я даже не думал их скрывать. Просто начисто забыл об этой выработанной годами необходимости. Нет сомнений в том, что Луиза легко читала меня в тот момент, будто раскрытую книгу.
— Ну не расстраивайтесь, я вовсе не хотела Вас обидеть, — музыкой прозвучал ее тихий голос.
И дрогнула, дрогнула-таки в нем предательская жалостливая нотка. Нет, она вовсе не бесчувственная гордячка, как я уже себе вообразил. Ей действительно жаль хлестких не ко времени произнесенных слов. Радость, такая же сумасшедшая и бурная, как секунду назад обида, вспыхнула во мне. Да что же это? Что со мной делает эта девчонка? Что за странная власть ей дана над моими чувствами, что одним единственным словом она может обрушить меня в пучину горя и печали, или наоборот вознести на самый пик неземного счастья. Я ведь даже не знаю ее толком. А вдруг она груба, лжива, порочна? Да, что там далеко ходить, вдруг она просто дура? Тупая меркантильная тварь, как большинство моих знакомых москвичек… Я продолжал уговаривать себя одуматься, взять себя в руки, а в глубине души уже знал, что это невозможно. Нет, конечно же, нет! То что я не мог увидеть умом, я давно с успехом разглядел сердцем. Она была просто прекрасна, как лицом и телом, так и всей своей душой. Прекрасна и желанна…
— Не обижайтесь на меня, пожалуйста, — робко попросила она. — А то у Вас такое лицо стало, что я… ну не знаю, как сказать… Словно конфету у ребенка отняла, или щенка пнула… Вы не обижайтесь только, хорошо?
Конечно, как я мог обижаться на нее? Я готов был на все, лишь бы она оставалась рядом, пусть высмеивает меня, ругает, дразнит… Все что угодно, лишь бы не уходила, оставалась здесь, со мной…
— Я не хочу заканчивать Ваш портрет, — хрипло выдавил я.
— Не хотите и не надо. Ничего страшного, — мягким участливым голосом, каким говорят с тяжелобольными поспешила согласиться она. — Мне он не очень-то и нужен был, это все Наташка…
— Нет, вы не поняли, — заторопился я, понимая, что обязательно должен ей все объяснить, что это вопрос жизни и смерти.
— Вы не поняли. Просто это неправильный портрет. Вот он, почти готов, можете его взять, если хотите. Но лучше его порвать, иначе он может все испортить…
Я спешил, захлебываясь и заикаясь, путая фразы и сам себя не слыша, в отчаянии понимая, что никак не могу подобрать нужных слов, что кажусь ей сейчас полным идиотом. И от этого сбивался еще больше, удивляясь, как она вообще до сих пор еще меня слушает, вместо того, чтобы просто встать и уйти. Но она слушала, внимательно глядя мне в лицо, сосредоточенно хмуря брови. Слушала, и я продолжал:
— Вы только не отказывайтесь сразу, обещаете? Можете не соглашаться, но и не отказывайтесь, пожалуйста. Просто выслушайте меня и подумайте…Обещаете? Вот. Я хочу нарисовать другой Ваш портрет, настоящий. Тот, на котором вы действительно будете выглядеть такой, как вы есть. Будете молодой Шатаной. На фоне гор, рядом с боевым конем, в старинных доспехах…
— У Шатаны не было боевого коня и доспехов. Вы что-то путаете, художник, — рассмеялась она. — Но сама идея мне нравится. Считайте, что я согласна.
— Правда?! Вы на самом деле согласны мне помочь?!
Радость моя была так безмерна, что я чуть не пустился в пляс прямо посреди запруженного туристами Арбата.
— Правда, правда, что Вас так удивило? — улыбалась Луиза, глядя на мое горящее искренней радостью лицо.
— Тогда оставьте мне номер своего телефона. Я Вам обязательно позвоню. Когда Вам будет удобнее?
— Даже не знаю, — по ее лицу пробежало едва заметное облачко. — Когда вы хотите начать рисовать?
«Не рисовать, писать! Картины пишут, а рисуют на заборах!» — язвительно произнес у меня в мозгу кто-то неизвестный дежурную фразу любого художника. Но я вовремя взял это свое противно-ехидное «я» под плотный контроль и удержал обидную реплику внутри, не дав ей вырваться наружу. Шатане, то есть, тьфу, Луизе однозначно была простительна столь распространенная оговорка, в ее прекрасных устах она звучала даже мило. Нет, положительно, в этой девушке меня восхищало все, включая и то, что обычно вызывало приступы глухого раздражения. Это было настолько новое и приятное чувство, что я даже немного его побаивался, старался не давать ему захлестнуть меня целиком, чтобы не потерять над собой контроль. Уж не влюбились ли вы с первого взгляда, батенька?
— Так когда же?
Ах да, она же спросила у меня о сроках. Какие к дьяволу сроки! Я желал приступить к работе немедленно, сию же секунду, не сходя с места, каждый миг промедления был для меня невыразимой пыткой. Но нет, так нельзя, надо взять себя в руки. Таким энтузиазмом ты еще чего доброго напугаешь девушку.
— Может быть вечером, — робко предложил я.
И по тому, как сурово сдвинулись ее брови, а с губ слетела улыбка, понял, что сморозил что-то не то.
— И работать Вы хотите начать в каком-нибудь модном ресторане, или ночном клубе, — едко продолжила она мое предложение.
— Вы не так меня поняли! — отчаянно выкрикнул я, пытаясь спасти положение.
Двое или трое случайных прохожих испуганно шарахнулись в сторону и долго еще оборачивались на ходу, окидывая нас удивленными взглядами. Но мне было в тот момент на них наплевать, пусть смотрят, не жалко.
— Вы не так меня поняли, Луиза, — уже мягче и спокойнее продолжил я. — Просто Вы разбудили во мне вдохновение. Знаете, как муза! Вы вдохнули в меня новую жизнь. А в этом состоянии, любое промедление нестерпимо. В руках просто невыносимый зуд, они хотят творить, они не могут терпеть безделья. Понимаете, все мысли, все чувства, все подчинено одной только идее, выплеснуть на холст то, что скопилось внутри, выплеснуть раньше чем оно уйдет, сотрется под грузом обычных бытовых наслоений, умрет под валом повседневных забот. Потому я назвал Вам самый короткий возможный срок. Даже до вечера дожить не начав работать будет для меня пыткой.