Мы жили среди бауле
Шрифт:
И не удивительно. Ведь здесь живёт теперь масса европейцев, их четыре, а то и целых пять тысяч; Бваке за это время превратился в город средней величины. Кто в таком городе ещё знает друг друга? Как ужасно, что следы человеческой жизни так быстро и так бесследно исчезают!
На следующий день я останавливаю двух стариков, медленно бредущих вдоль этой улицы. Один — в шлёпанцах, согнутый крючком, другой опирается на палку. Я заговариваю с ними. Да, они тоже беженцы последней войны, но они так и застряли здесь, не вернулись на родину.
— Абрахам? Абрахам? Ну конечно же, мы его знали! Он умер в Европе, а дочь его вышла замуж.
Потом что-то, видимо, всплывает в их памяти, какое-то просветление на минуту озаряет улыбкой старые, измождённые, плохо выбритые лица:
— Так вы случайно не тот самый доктор, который тогда гостил у него вместе
И двинулись дальше, медленной и усталой походкой. На того, кто сам стоит на краю могилы, смерть другого человека не производит уже никакого впечатления.
А наш старый кинотеатр ещё на месте. Правда, появилось два новых, огромных, как все новые здания, с колоннами, эмпорами и вторым ярусом, но, как водится, без крыши. Крутят цветной фильм «Собака Баскервилей» и ещё два каких-то. Перед последним я засыпаю. Потом иду домой. Один. Асфальтированные улицы залиты светом неоновых фонарей. Меня останавливает один, а следом за ним другой молодой африканец — нет ли у меня какой-либо работы для них? А если нет, то не могу ли я хотя бы взять с собой в Европу одного или двух из их детишек? Им нечем кормить их. Я поинтересовался, почему же они при столь тяжёлых обстоятельствах не переедут из города в деревню, где они могли бы поселиться, выращивать игнам или просо, чтобы прокормить свою семью. Но нет, оказывается, они образованные люди, учились в школе и теперь не хотят больше работать в поле.
Нашего тогдашнего приятеля, ливанца Атика, который так любил над нами подшутить, но и помочь никогда не отказывался, здесь больше нет. Это мне после долгих бесплодных расспросов удалось наконец разузнать у другого ливанца. Оказывается, Атик уехал отсюда уже несколько лет назад. Он живёт теперь в испанском Фернандо-По. Ничего не поделаешь, надо искать новых друзей.
Жорж Рур, возглавляющий дело охраны природы Берега Слоновой Кости, написал объёмистую книгу о животном мире этого края и за последние годы неоднократно обменивался со мной письмами. Его добрый знакомый, господин Брунель, возглавляет общество, обучающее жителей местных деревень возделыванию и выращиванию табака. А поскольку он одновременно увлечённый знаток и любитель птиц, то мы сразу же нашли общий язык: он предоставил в моё полное распоряжение автомашину своей жены (вместе с шофёром). На этой машине я проехал более тысячи километров по стране, притом по ровным, прямым, пусть и не всегда заасфальтированным, но очень красивым дорогам. Правда, иногда едешь по ним в течение двух-трёх часов, не встречая ни одной другой машины.
Я направляюсь на этот раз в самый крайний, северо-западный угол страны, где никогда прежде не бывал, это почти что на самой границе с Ганой и Верхней Вольтой. Там за это время основан природный резерват Буна [30] .
В кемпинге, предназначенном для туристов, мне отпирают один из павильонов, свободно и живописно разбросанных вокруг ресторана, построенного прямо посреди леса. Павильон представляет собой просторный, солидный, свежевыкрашенный деревянный дом, он состоит в известном смысле из одного лишь второго этажа, возвышающегося над кронами деревьев. Дело в том, что дом стоит на бетонных и деревянных сваях. Чтобы попасть в жилые помещения, надо подняться по широкой деревянной лестнице на веранду, уставленную шезлонгами и плетёной мебелью. В доме две просторные спальни с восемью постелями, с модным холодильником (разумеется, керосиновым), кафельные ванные, оборудованные по последнему слову техники; из кранов течёт чистая, прозрачная вода; имеется кухня с газовой плитой и полным комплектом посуды, начиная от открывалки для бутылок и кончая тарелками и бокалами всех сортов и размеров. Вдоль всего фасада и задней стены дома укреплены специальные жалюзи, которые можно, при желании, открыть под таким углом, чтобы ветер, струящийся над верхушками деревьев, продувал комнату насквозь.
30
С 1968 г. резерват входит в национальный парк Камоэ (Camoe).
Вот с какими удобствами можно сегодня в стране Берег Слоновой Кости обозревать слонов и антилоп…
В ресторане, тоже стоящем на сваях, можно заказать различные сорта охлаждённого пива, в том числе и немецкого.
Кемпинг этот, видимо, весьма популярен: недостатка в посетителях здесь нет. Однако из «книги для гостей» я узнаю, что я здесь первый иностранец, не живущий на Береге Слоновой Кости или хотя бы вообще в Западной Африке. Значит, европейцы ещё не обнаружили этого идиллического уголка, несмотря на то что их более чем достаточно приезжает по делам службы в столицу страны — город Абиджан.
Весь следующий день я разъезжаю на маленьком грузовичке по всему резервату. Купаюсь в реке Комоэ, совсем неподалёку от мирно ворчащего стада бегемотов; стою перед воздвигнутым не посредственно в самой глуши высоким мраморным обелиском над могилой лесничего Матты, убитого здесь браконьерами в 1959 году. Это третий европеец, отдавший свою жизнь за дело охраны африканской природы. Я вижу много животных: здесь и редчайшие лошадиные антилопы, и газели, коровьи антилопы, дукеры, различные обезьяны, огромные рогатые вороны с их синекрасными головами, а ночью, в постели, я слышу доносящийся откуда-то издалека львиный рык. Однако поскольку местность эта представляет собой саванну, поросшую редким кустарником и куртинами деревьев, то животных здесь не так-то легко увидеть, а ещё труднее фотографировать. Не то что в Серенгети и на других открытых степных просторах Восточной Африки! А кроме того, они и довольно пугливые, потому что здесь ещё много браконьеров, которые на них охотятся. Тем не менее Буна — всё же единственное место на Береге Слоновой Кости, где её жители имеют возможность полюбоваться свободно живущими слонами.
Спустя пару дней я предпринимаю попытку отыскать своего старого друга, «вождя» Жана Куадью. Но когда я добираюсь до его деревни, то нахожу его дом запертым. После долгих расспросов я разыскал наконец одного из его братьев, который на другом конце деревни построил большую и красивую бензоколонку. Неужели действительно прошло только тринадцать лет с тех пор, как мы сидели здесь меж глиняных богов, украшенных волосами из куриных перьев?
С тех пор как страна перестала быть французской колонией, Жану Куадью и другим «вождям» прекратили выплачивать жалованье (раньше они считались как бы государственными чиновниками), так что ему пришлось подыскивать себе работу, приносящую достаточный доход. Двое его сыновей окончили за это время учёбу, одна дочка вышла замуж за врача, а сам он со всей остальной семьёй перебрался в столицу Абиджан, где стал директором судовой компании.
Но мне хотелось ещё хоть раз попасть в какую-нибудь старую африканскую деревушку, где ещё нет коттеджей, построенных в современном европейском стиле, где не бормочет день и ночь напролёт радио… Так что я проехал из Буна-резервата ещё дальше на север, туда, где живёт племя лоби. Конец пути мне пришлось проделать пешком, потому что в деревню ведёт лишь узенькая тропинка. Зато я нашёл, что искал: здесь ещё с давних времён каждая семья строит себе дом, состоящий из нескольких комнат, столь низких, что я, например, не могу распрямиться в них во весь рост. Зато из комнат на крышу, через нечто напоминающее дымоход выведен древесный ствол с насечками, по которым обитатели дома, и мужчины и женщины, взбираются наверх, чтобы там насладиться вечерней прохладой. Крыша совершенно плоская, и сделана она из утоптанной глины, настолько ровной, что напоминает зацементированную площадку.
Женщины здесь по-прежнему разгуливают обнажёнными по пояс, просо они растирают в муку каменными ступками в плоских лоханках, а тёплое самогонное пиво помбе мне, как и прежде, подавали из калебаса, передаваемого по кругу. Однако к глиняным стенкам домов уже тут и там прислонены велосипеды, и, когда я хочу сфотографировать цесарку, кто-то протягивает мне руку, требуя «cadeau» — подарок, так как он владелец этой цесарки.
Старик, занятый изготовлением чего-то напоминающего деревянный топор, и есть, оказывается, деревенский староста. На нём поношенная европейская, одежда. Я договариваюсь с ним о том, чтобы завтра вся деревня устроила для меня танцевальный концерт. Он затребовал 85 марок, то есть пять тысяч колониальных франков, зато я выторговал себе условие, что расплачиваться буду только с ним одним и не должен никому больше выдавать «cadeau».