Мы живые
Шрифт:
Она добилась своего.
Его поезд отходил в восемь вечера, а в девять она должна была встретиться с Андреем; она попросила его повести ее на открытие нового кабаре.
Лео молчал, когда они выходили из дома. Он ни слова не проронил по дороге на вокзал. Она вместе с ним вошла в вагон и увидела деревянную полку, на которой ему предстояло провести несколько ночей; она захватила из дома подушку и теплое одеяло. Затем они вышли на платформу. Говорить было не о чем.
Когда прозвенел первый звонок, Лео сказал:
— Пожалуйста, Кира, давай не будем делать глупостей, когда поезд тронется. Я не выгляну из окна, а ты не маши мне рукой, не беги за поездом, ну и все такое.
— Хорошо, Лео.
Кира посмотрела на афишу
— Лео… ведь в девять часов ты будешь уже далеко?..
— Да, далеко.
Вокзальный колокол ударил в третий раз.
Он крепко обнял ее и поцеловал. Его поцелуй был таким долгим, что Кира чуть было не задохнулась. Лишь только когда прозвучал паровозный гудок, он оторвался от ее губ и прошептал:
— Кира… единственная моя… Я люблю тебя… люблю так сильно…
Он прыгнул на подножку вагона, когда поезд уже тронулся, и тут же исчез внутри. Он не выглянул из окна.
Она стояла, вслушиваясь в скрип рельсов, перестук колес, в пыхтение паровоза где-то впереди, и смотрела, как клубы пара расползаются под железными сводами ангара. Мимо нее проносилась вереница освещенных окон. Вокзал вонял карболкой. Окна проносились все быстрее и быстрее, сливаясь в одну желтую линию. Больше ничего не было видно, кроме пара, дыма да куска черного вечернего неба.
И тут она поняла, что этот поезд уносит от нее Лео. Ее охватило невыразимо страшное, жуткое чувство. Кира побежала вслед за поездом, ей хотелось остановить его. Она ухватилась за медный поручень и почувствовала, что на не ненеумолимо надвигается что-то огромное и грозное, что нужно остановить, но одной ей это было не под силу. Споткнувшись, она упала, и ее поволокло по деревянному настилу перрона, но тут ее подхватил какой-то красноармеец в буденовке и, толкнув локтем в грудь, отбросил от поезда.
— Соображаешь, что делаешь? — прорычал он.
Часть вторая
I
Раньше это был Санкт-Петербург; война сделала его Петроградом; революция сделала его Ленинградом.
Это город из камня. Жители города не воспринимают этот камень как завезенный откуда-то на их землю в виде отесанных глыб, которые затем положили одна на другую и таким образом возвели город. Нет, им представляется одна сплошная гигантская скала, из которой вырублено все — дома, улицы, мосты, — а земля, принесенная в пригорошнях, развеянная вокруг, втоптанная в камень, служит лишь напоминанием, что не из одного камня состоит земля.
На фоне сплошного гранита редкие деревья кажутся болезненными чужестранцами, жалкими и ненужными, а парки — неохотной уступкой камня живой природе. Весной сквозь гранитную облицовку набережных иногда пробивается одинокий одуванчик, и прохожие, умиляясь, снисходительно улыбаются его яркой желтой шапочке, словно напроказившему малышу. Весна в город приходит не из земли; первые фиалки, красные тюльпаны и белые гиацинты появляются здесь из рук цветочниц, торгующих ими на улицах.
Петроград не был рожден, он был создан. Человеческие руки и ноля воздвигли его там, где люди не селились испокон веков. Честолюбивый царь указал, что здесь, на этом месте быть городу. Люди принесли землю, чтобы засыпать болота, в которых ни одной живой твари, кроме комаров, не водилось. И, словно комары, умирали люди и валились в хлюпающее бездонное чрево болота. Никто по своей воле не шел строить новую столицу. Город поднимался трудом крепостных, тысяч солдат, целых полков, которые, беспрекословно подчиняясь приказу, не могли отказаться иступить в смертный бой — с болотом ли, с вражеской ли ратью. Они гибли без числа, и на их костях вырос город. Коренные его горожане так и говорят: «Петроград стоит на скелетах».
Петроград не тороплив, но и не ленив; он грациозен и размерен, как и приличествует размаху его огромных улиц. Этот город широко и привольно раскинулся среди болот и хвойных чащоб. Его площади напоминают вымощенные гранитом поля, а ширина его улиц не уступает притокам Невы, величайшей из рек, когда-либо рассекавших великие города.
На Невском, столице столичных улиц, дома выстроены поколениями, ушедшими для поколений грядущих. Массивные и монолитные, как крепости, они не потерпят никаких реконструкций; стены их толсты, а окна, подобно бойницам, рядами нависают над широкими, мощенными красновато-коричневым гранитом тротуарами. От памятника Александру III — огромного серого всадника, восседающего на огромном коне — тянутся серебряные рельсы, прямые как стрела, к далекому зданию Адмиралтейства, к его белой колоннаде и изящному золотому шпилю, взметнувшемуся над расколотым горизонтом словно корона, словно символ Невского, в чьих домах с причудливыми башенками, балконами и кариатидами, нависшими над улицей, отразились вечные черты неподвижного каменного лика Петрограда.
На полпути вниз по проспекту поднимается высоко к облакам золотой крест на небольшом золоченом куполе Аничкова дворца, похожего на красный куб с прорезями незатейливых серых окон. А совсем рядом в небо взмывают запряженные в колесницу кони, чьи копыта вскинулись над величественными колоннами Александрийского театра. Дворец походит на казарму, театр выглядит как дворец.
У подножия дворца Невский разрезан потоком мутной бурлящей воды, через который перекинут мост. Четыре черные статуи украшают этот мост. Может быть, они всего лишь случайные декорации, но возможно, в них затаен истинный дух Петрограда, города, воздвигнутого человеком вопреки воле природы. Каждая статуя — это дуэт мужчины и лошади. В первой — ужасные копыта хрипящего животного зависли в воздухе, готовые раздавить стоящего на коленях обнаженного мужчину, протягивающего руки в попытке укротить чудовище. Во второй — мужчина уже стоит на одном колене, в апогее борьбы он из последних сил удерживает уздечку, его торс изогнулся назад, мышцы его ног, его рук, его тела готовы разорвать кожу в клочья. В третьей — они лицом к лицу, мужчина твердо стоит на ногах, его голова находится у самых ноздрей удивленного животного, впервые почувствовавшего хозяина. В четвертой — лошадь покорена, она ступает спокойно, ведомая рукой высокого стройного человека, который, гордясь своей победой, с высоко поднятой головой, твердым взглядом и непоколебимой уверенностью идет прямо в неизвестное будущее.
Зимними ночами над Невским вспыхивают гирлянды больших белых шаров, и падающий снег сверкает в их свете подобно кристалликам соли. Вдали, барахтаясь в мягком мраке, мерцают разноцветные фонари трамвайных линий — красные, зеленые, желтые. Сквозь влажные от мороза ресницы свет белых шаров становится похожим на вереницу крестиков, чьи лучи пересекаются в черном небе.
Невский начинается от берега Невы, от пристани, которая кажется аккуратной и изысканной, как гостиная в аристократическом доме. Ее красный гранитный парапет, ряд дворцов с прямыми углами, высокими окнами и строгими колоннадами выглядит гармонично и одновременно роскошно, с каким-то строгим, мужским изяществом.
Разделенные рекой стоят лицом к лицу Зимний дворец, самый величественный дворец Петрограда, и Петропавловская крепость, самая его величественная тюрьма. В Зимнем дворце жили монархи; после смерти они пересекали Неву — в собор Петропавловской крепости, где их закрывали белой плитой на царском кладбище. Тюрьма стоит позади собора. Стены крепости охраняли покой почивших царей и спокойствие Империи от их еще живых врагов. В огромных бесконечных залах дворца в высоких зеркалах отражается крепостной вал, за которым живые люди на десятилетия были преданы забвению в одиноких каменных могилах.