Мы знали Евгения Шварца
Шрифт:
Километрах в двухстах от города живет фермер Майкл Джойс. У него есть маленькая дочка Алиса.
Однажды утром Алиса пошла с ведром к реке за водой. Она шла и ела булку.
Вдруг из-за деревьев вышел слон.
Девочка сразу узнала, что это слон. Она видела слонов на картинках. Алиса не испугалась, а только удивилась — откуда тут быть слону.
Слон стоял, покачиваясь, глядел на Алису. Алиса засмеялась и протянула слону булку. Слон сразу проглотил булку, потом выхватил у девочки ведро, набрал воды и опять поглядел на Алису, как будто ожидая приказаний. Видно, это был не
Алиса пошла к дому. Слон за ней. Когда они подходили к ферме, из дома вышел Майкл Джойс с женой. Увидев Алису и слона, мать упала в обморок, а Майкл стал кричать на слона:
— Пошел! Пошел!
Но слон не двигался с места, а Алиса смеялась.
Через час — другой все на ферме привыкли к слону, как к корове. Он оказался смирный и работящий. За два часа он перенес приготовленные для постройки бревна. Майкл потратил бы на это неделю. Потом слон принес двенадцать ведер воды и подмел двор. Подметал он так: дул хоботом в землю с такой силой, что весь сор улетал прочь.
Слон прижился на ферме. Ел он, правда, много, но работал еще больше. Все его очень полюбили. Но Майкл не хотел присваивать чужого слона. Он дал объявление в газету:
ПРИБЛУДИЛСЯ СЛОН, СЕРЫЙ, БЕЗ КЛЫКОВ. УЧЕНЫЙ.
Через неделю считаю своим.
Через три дня из зоологического сада приехал за слоном директор со сторожами. Но слон, увидев сторожей, стал топать ногами, стонать, трубить. Он хватал хоботом доски и ломал их, как щепки.
Все поняли, что обратно в зоосад слону не хочется.
Кончилось тем, что Майкл Джойс купил слона в рассрочку. Итак, пятнадцатый слон живет и работает на ферме у Майкла Джойса.
Как видим, во второй части история приобретает еще более пародийный характер: к слону на ферме «привыкают, как к корове», девочка, увидев слона, «сразу узнала, что это слон», «мать упала в обморок» и так далее. Что ни предложение, то второй план, то пародия. Конечно же, вся история о слонах — «пузырек легкой шампанской пены», несмотря на то, что речь идет о «серых живых горах», которые на несуществующем языке называются «смокулаи». А чего стоит заумная песня, будто бы сложенная индейцами из штата Орегон! «Сату, лату смокулаи, коку тегумаши вай»… Да ведь это же типичная детская считалка!
Подсчитаем количество слов в ней и увидим, что на ее русский перевод потрачено их ровно вдвое больше — и в этом снова пародия.
А в то же время познавательная ценность этой истории — несомненна; из нее читатель узнает, что слоны перетаскивают бревна, носят воду, подметают двор, работают в сельском хозяйстве…
Конечно, у таких историй есть своя традиция. Вещи Шварца часто бывали сколками с известных произведений великих писателей, он никогда не забывал тех книг, которые прочитал в детстве, и они всегда во время работы стояли перед его умственным взором. Но это совсем не означает, что он подражал кому-то, что, садясь за стол, он выбирал себе стилистический прием, а завтра заменял его другим. Нет, попросту у него было множество литературных предков. И, однако, главное не в этом — всегда в его вещах есть что-то свое, присущее ему и никому больше. Вот почему они просятся в полное собрание сочинений. Если это произойдет, прошу
Лев Левин
21 октября 1956 года Евгению Львовичу Шварцу исполнилось шестьдесят. Некоторые его московские друзья поехали на юбилейные торжества. Мне тоже очень хотелось поехать, но не удалось. Я стал сочинять поздравительную телеграмму. Это оказалось крайне трудным делом. Ведь юбиляром-то был не кто-нибудь, а Шварц!
Перебрав десятки вариантов с претензиями на остроумие, я в конце концов написал нечто в высшей степени плоское и невыразительное: «Поздравляю тебя, старый друг… желаю здоровья и счастья… сердечный привет Екатерине Ивановне…»
Моя бездарная телеграмма утонула в потоке сверкавших остроумием приветствий и поздравлений.
Никакого ответа от Шварца я, естественно, не ждал. Но когда я зашел однажды к Александру Петровичу Штейну, он показал мне письмо от Евгения Львовича с благодарностью за поздравление.
Не скрою, меня это задело. «Ах, вот как, — подумал я, — Штейну ты небось ответил, а мне…»
Ревнивое чувство усилилось, когда Штейн, со свойственной ему манерой наступать человеку на любимую мозоль, сказал:
— Ты, вероятно, тоже поздравил Женю. А ответ получил?
Но, видимо, я забыл, что имею дело не с кем-нибудь, а с Шварцем.
Придя домой, я нашел конверт, надписанный хорошо знакомым почерком.
«Дорогой Лева! — прочел я. — Спасибо тебе за телеграмму. Жаль, что ты не приехал. Я позвал бы тебя на банкет, а главное, сказал бы, что ты хорошо выглядишь.
Спешу тебе сообщить, что, судя по приветствиям и поздравлениям, я очень хороший человек. Я тебе дам почитать, когда приеду в Москву. А пока верь на слово и уважай меня.
Я втянулся в торжества, и мне жаль, что все кончилось. Почему бывает год геофизический, високосный и т. п., а юбилейный — всего только день?
Впрочем, уже без шуток, спасибо тебе, старый друг, за поздравление. Целую тебя. Е. Шварц. 23 октября».
В этой короткой записке каждое слово, если так можно выразиться, дышит Шварцем. Но одно место в ней требует пояснения: «Я… сказал бы, что ты хорошо выглядишь».
За много лет до того как я получил эту записку, задолго до войны, ехали мы однажды втроем по Ленинграду — Евгений Львович, Юрий Павлович Герман и я. Направлялись мы на дачу к Герману. Предстоял длинный летний вечер в тесном дружеском кругу, и настроение у всех было отличное.
Сидя в маленьком «газе» — он именовался тогда «козлик» и за рулем с важностью восседал его хозяин Герман, — Евгений Львович, как всегда, рассказывал забавные истории, беззлобно подшучивал над водителем, сокрушался по поводу легкомыслия прохожих, не помышляющих о том, какую опасность представляет для них наша машина.
Неожиданно повернувшись в мою сторону и подозрительно на меня посмотрев, он сказал:
— Ты сегодня плохо выглядишь.
В молодости я отличался отвратительной мнительностью. Это всегда служило предметом издевательства со стороны близких друзей.