Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи
Шрифт:
Прошу представить себе компанию, одетую по-буржуйски, но ведомую в бой красным командиром! Замещал которого (наверное, временно?) дядя Петя-баянист, со своей стороны тоже — в жабо и в цилиндре, щеголевато и залихватски сдвинутом н аухо!
По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперёд…И не напрашивается ли здесь (для сравнения) «дивизия» (или, вернее, рота) незадачливых и франтоватых лондонских шпионов, которые тоже были не прочь попасть в передрягу, не снимая белых перчаток, и которые Г. К. Честертоном так броско нарисованы в романе «Человек, который был Четвергом»? Но всё это, конечно, не совсем всерьёз говорится; нетрудно догадаться, что были мы,
И, — чтобы уж по всем долгам рассчитаться с вопросом цилиндра, — ещё два слова о нём. На гравюрах и других изображениях он кажется… чуть ли не вырубленным из блестящего куска базальтовой скалы! Ну так ничего подобного: носить его очень легко, — одно удовольствие! На башке он почти не чувствуется, на мысль не жмёт, а под подбородком схватывается удобной и незаметной резинкой.
Плыли, плыли тучи, Где песок горючий. Разорвали…(не помню что!)
В ороны летучи. Чуть Бой Снова — Мы двинемся в строю; Дай, Конь, Повод,— Не вздрагивай в бою!А мне слышалось «Даль. Конь. Повар». Так я и пела! Чего никто в общестройном гаме, конечно, расслышать не мог. А что? Зачем так уж, по-вульгарному, вникать в каждое слово? Ведь главное в песне — воодушевление! Не так ли? — Так ли. (Как говаривал, отзываясь на «Не так ли», Иван Киуру).
Взрослых утомляет продолжительное участвование в хоре, особенно если имеются у них и другие заботы, — это детимогут долго не замечать своей усталости. И, может быть, это естественно, что в какой-то момент — с боевой и совершенно неугомонной, казалось, тональности мы соскальзывали на другую, почти лирическую:
Шёл отряд по бережку, Шёл издалека, —начинали мы вдумчиво, тихо, очень серьёзно;
Шёл под красным знаменем Командир полка. Голова обвязана, Кровь на рукаве, — След кровавый стелется По сырой траве. Хлопцы, чьи вы будете? Кто вас в бой ведёт? Кто под красным знаменем Раненый идёт? Мы сыны батрацкие, Мы за новый мир. Щорс идёт под знаменем — Красный командир.Настоящий хорист не оглядывается по сторонам. И ничего не может знать о своего полку неожиданном пополнении. Никогда во время пения нельзя было вычислить — сколько же нас теперь в общей сложности?! Между тем подходили и подходили всё новые люди, — тихо подхватывали напев.
В голоде и холоде Жизнь его прошла, Но недаром пролита Кровь его была.Если бы меня спросили «Что такое детство?» — наверное бы я, отшучиваясь, ответила: детство — это временное состояние взрослого человека, от которого (временного состояния) всю жизнь потом невозможно отделаться. Да и зачем отделываться от того, что САМО запоминается так надёжно?
Тишина над берегом, Глуше стук копыт… Знамя Щорса красное П оветру шумит.Как я уже обмолвилась выше, наш хор выстраивался на ступенях. И с определённого мгновения где-то надо мной, в верхнем ряду поющих, начиналось тихое цоканье — подражание удаляющейся коннице. Это некоторые, специально отведённые для такого дела, ребята принимались ритмично щёлкать языками. Помню своё удовлетворение, что я-то не в цокающем ряду! Но языки того ряда (а то, может быть, и двух верхних рядов) работали, кажется, на свой страх и риск! И с тем пущей отдачей, что их старания пригождались и для следующего — заключительного — куплета:
Тише топот конницы, Смолкли голоса. Солнце книзу клонится, Падает роса.А солнце действительно уже клонилось. И роса действительно падала. С полей за воротами по-вечернему начинало дышать клевером, а запах травы подымался чуть не от самых ног нашего маленького поющего общества. Ну, а если всё такое же настоящее, как в самой песне, вплоть до запахов вечера, — то и отряд раненого «красного командира», верилось, только что проходил здесь, — прямо перед нами! Мы только по недоразумению могли упустить его из вида! А сейчас он уже где-нибудь там, за воротами; слева от поля, справа от деревни, и как раз огибает её, изогнувшись для этого зигзагом, и вот-вот исчезнет за горизонтом вместе с солнцем, клонящимся туда же… Да, только лишь по занятости песней мы его проглядели — этот отряд! А ведь только что он проходил прямо здесь, мимо Детсада… Такое же точно —закатное солнце и точно такая же, как в песне, роса — тому вернейшее доказательство!
А солнце клонилось ниже и ниже. И трава сырела, и трава благоухала даже лучше, чем цветы, потому что достовернее. И, как я уже сказала, ВСЁ БЫЛО САМОЕ НАСТОЯЩЕЕ. О, всё было такое НАСТОЯЩЕЕ, что никакими словами выразить это мне теперь никогда, наверное, не удастся…
Думаю, что у героев Революции и Гражданской войны (кто бы ни спровоцировал обе авантюры) было гораздо больше общего с нашими царями-великомучениками, чем с Троцкими да Луначарскими (этими сиднями всех войн и хитрованами всех революций).
Лицемерия времён Советов я отрицать не собираюсь. Оно не являлось исключением из лицемерий других времён. Но уж во всяком случае тогда у нас не было «владельцев заводов, газет, пароходов», а по моем уразумению это было ГРАНДИОЗНЕЙШЕЕ ДОСТИЖЕНИЕ человечества и длячеловечества. К захвату газет-пароходов многие уже и тогда, конечно, стремились, — как же без этого?! Но стремились ТАЙНО. В любом разе это (и всякое другое) бесстыдство не поощрялось. Запрещалось. Высмеивалось. Самые нахрапистые поневоле смирялись и сламывались. Обходились неполным краденым. Жалкими улыбочками маскировали тщетный порыв. Имения, как «шило в мешке», прятали ЗДЕСЬ, а не за границей (что тоже ведь было небезопасно!). А когда негодяи вынуждены вот так (хотя бы ТАК!) притворяться хорошими, — ей-Богу — это не самое худшее состояние дел на свете, и никогда я не откажусь от этого убеждения.