Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи

Всего несколько десятилетий назад известная поэтесса Новелла Матвеева написала песню, ставшую знаменитой, где был такой запев: «Когда потеряют значенье слова и предметы…» Как поразительно быстро, однако, сбываются нынче самые неожиданные пророчества. Впрочем, подобное случалось и во времена Шекспира, обронившего однажды: «Ещё мы спим, а сны уже сбылись!..» Просто эпохи и события разнятся…

К концу XX века нас обольстительно легко и даже радостно, словно облагодетельствовав,

приучили к мысли о том, как благодаря «прогрессу» и «цивилизации» с быстротой шагреневой кожи скукожилось повсеместно географическое пространство, как до размеров оруэлловского скотного двора уменьшился, стал ничтожно маленьким наш земной шар. Почти одновременно открылись беспрепятственные возможности для кругосветного передвижения (со скоростью тьмы — не света!)капиталов и террористов; для глобалистских замыслов нового мирового правительства и для пошлости массовой культуры с её пОрнокопытными идолами и кумирами; для так называемых «общечеловеческих ценностей», насаждаемых не мытьём, так катаньем натовских бомб; для наркотиков; для армии мигрантов, в необъявленной латентной войне шаг за шагом осуществляющей захват и передел мира; для политического проходимства соросов всех мастей (больших пропагандистов политкорректности и «толерантности»); для легиона сектантских миссионеров, новоиспеченных «лжехристов и лжепророков»… Таковым, в общих чертах, оказался итог победы «цивилизации» над культурой, грубого материализма над духом. Приходится признать, что современный мир, в котором мы живём, пребывает в кризисной точке истории своего развития.

Означенная «победа» привела в том числе и к исчезновению поэзии (на Западе почти полному, в России — пока частичному!..). Можно с абсолютной уверенностью констатировать — в мире стало меньше Поэзии. Само Слово сузилось (сплющилось!) до структурной единицы мёртвого текста, до коммуникативной функциональности. Наступил предречённый Новеллой Матвеевой момент, когда «слова и предметы…» утратили свой высший поэтический смысл. Хотя ещё живо, не вымерло окончательно поколение, которое помнит, что именно Поэзия делала мир необъятным, объёмным, безграничным… Прав был Хайдеггер, утверждавший, что «бытие оправдывается только в слове».Сколько морей и рек, неба и деревьев, стран и путешествий, пейзажей, дорог, людей, эпох, сюжетов, мелодий, песен — в творчестве одной только Новеллы Матвеевой!.. Если здесь уместна математическая терминология, то в своём сложении (в сумме) многоязычная поэзия разных времён и народов расширила кругозор человека до бесконечности задуманного небесным Зодчим Божьего мира. «Кремнистый путь», над которым «звезда с звездою говорит», или «горний ангелов полёт и гад морских подводный ход…» — действительно вне времени и пространства, ибо как сказано поэтом XX века — «от моря лжи до поля ржи дорога далека». Не случайно же в самой великой и самой поэтичной книге человечества рассказывается о том, как для преодоления всего одной пустыницелому народу потребовалось 40 лет!..

Этот конфликт двух пространств — цивилизационногои культурного,где одно — великое, бескорыстное, живое, космически огромное, попирается, пожирается другим — утилитарным, плоским, мёртвым, исчисленным, усреднённо-мелким… — и есть философская и культурософская драма, которая досталась в наследство XXI веку… И всё напряжение этого конфликта, этой сложнейшей мировой драмы становится главным и едва ли не единственным мотивом в творчестве Новеллы Матвеевой последних лет, в её многообразной прозе (в прекрасно выраженной формуле «Мяч, оставшийся в небе»)и в поэзии (символичная формула которой обозначена стихами «Штормовое предупреждение»).Всё остальное уже как бы не имеет значения, теряет смысл перед лицом неотвратимого морального выбора между спасением и добровольным самоубийственным безумием, между добром и злом, между ценностями вечными и преходящими, сиюминутными. А предупреждениедля заигравшихся, как раньше говорили, в «не играемое», на самом деле грозное:

…Им Кассандра — ничто. Им посмешищем — Лаокоон; (В змеях вязнущий, — вязнет теперь в непристойностях он)… «Близок день — и погибнет священная Троя» — был глас. После вас — хоть потоп, говорите? А если — ПРИ ВАС? («Штормовое предупреждение»)

И здесь выявляется существенная эволюция в творчестве Новеллы Матвеевой (взять хотя бы её любимую, «морскую», тему!). Конечно, от чудесной матвеевской песни «Какой большой ветер», даже в известном форсированно-драматизированном её исполнении молодым Владимиром Высоцким, до «Штормового предупреждения», — дистанция огромного размера. В раннем стихотворении было всё-таки что-то завораживающее, тайно обнадёживающее, несмотря на «большой ветер», который «напал на наш остров»… Само происшествие выглядело как некое приключение: «…А шквал унёс в море / Десятка два шлюпок, / А рыбакам — горе, / Не раскурить трубок. / А раскурить надо, / Да вот зажечь спичку, / Как на лету взглядом / Остановить птичку…»

Странный этот ветер не только разрушает, но и по-своему созидает: «…Сломал ветлу ветер, / В саду сровнял гряды — / Аж корешок редьки / Из почвы сам вылез. / И, подкатясь боком / К соседнему саду, / В чужую врос грядку / И снова там вырос…»

Разумеется, было предчувствие тревоги и в тех, давних стихах и песнях Новеллы Матвеевой, но их экспрессивные краски скорее относились к свободной стихии моря, чем к предвестию общечеловеческих бед и катастроф: «В закатных тучах красные прорывы… / Большая чайка — плаваний сестра— / Из красных волн выхватывает рыбу, / Как головню из красного костра…»Или, помните? — «Шёл кораблик по летним морям, / Корчил рожи последним царям, / Все ли страны в цвету, все ль на месте, — / Всё записывал, всё проверял…»Забавным мультиком покажется теперь история про «кораблик» рядом со скорбью горьких строк «поздней» Новеллы Матвеевой о новейшей нашей истории:

Такой туман ехидный, Как будто сожгли в нем резину… Такое впечатленье, Что в море подлили бензину… …Какое странное море! — Ни белое, ни голубое… Такое впечатленье, Что сдан Севастополь без боя. Неужто лиходеи От праведной кары закляты? Такое впечатленье, Что крепости — подлостью взяты!.. …Решусь ли оглянуться На шум заповедного флага? Такое впечатленье, Что льётся из глаз моих влага… («Такое впечатленье»)

Конечно, подобная «перемена» в творчестве поэтессы не могла пройти незамеченной. Современная критика (назовем её — «лагерной», пишущая по принципу: «ихний»лагерь против «не ихнего»)была начеку. Вот один из характерных, не заставивших себя ждать, откликов (окриков!): «Прирожденный лирик с дыханием свободным и лёгким, Матвеева упорно пытается писать стихи публицистические; результат — не нулевой даже, а отрицательный» (М. Ремизова, А. Урицкий.Обзор прессы // Независимая газета. 2000. 16 августа). Столь утончённым эстетам либо никогда не доводилось читать публицистические стихи «прирождённых лириков» Пушкина, Тютчева, Некрасова, А. К. Толстого, прежде которых был и Василий Тредиаковский, задающий тон этой теме стихами: «Начну на флейте стихи печальны, / Зря на Россию чрез страны дальны…»Или взять беспощадные стихи на злобу дня «прирождённого лирика» Марины Цветаевой, ну, хотя бы её знаменитые «Читатели газет», увы, не потерявшие актуальной остроты и до сего дня: «Кто наших сыновей / Гноит во цвете лет? / Смесители кровей, / Писатели газет!»,или её «Стихи к Чехии»: «…Отказываюсь — быть. / В Бедламе нелюдей. / Отказываюсь — жить. / С волками площадей / Отказываюсь — выть…»

Либо патентованным либеральным ценителям прекрасного доставляет особое удовольствие упиваться высоким искусством (так же, как и подлым хохмачеством концептуалистов), когда под ногами горит земля, когда «крепости — подлостью взяты», когда государство унижено предательством власти, когда демократия в стране работает с неутомимостью газовых печей Освенцима, освобождая от земных тягот по миллиону человек в год… «Тут уж пир — не ВО ВРЕМЯ чумы, а ВО ИМЯ чумы», —как сказано у Новеллы Матвеевой, для которой, по её признанию, «не участвовать в кораблекрушении» есть принципиальный этический и эстетический императив.

Тотальная деградация в мире, игра «на понижение» болевого, морального, психологического порога слишком опасны, чреваты цепною реакцией взаимоуничтожения, обоюдоканнибализма. Новелла Матвеева так описывает это скатывание в пропасть: «…с дороги — на тропинку, а с тропинки… уж и не знамо куда (бывают ведь ещё и канавы!). От Достоевского — к Арцыбашеву, от Александра Островского — к Т. Уильямсу, от героев Александра Грина — к ведьмёнку Гарри Поттеру, летающему на метле; от „Капитанской дочки“ — к мерзостям про девочку Лолиту (помоями политу); от честности — к непрошеной откровенности; от Галины Улановой к … … … От Михаила Плетнёва — к … … … И одним словом — уж обязательно от Моцарта — к Сальери!» («Сюжеты на манжетах»). Клиническое привыкание к крови, убийствам, трупам на экране, на сцене, в литературе — давно перешло не только грань христианской морали, но и все пределы человеческого одичания, — предупреждает поэтесса. «„Гибель Титаника“ — это не мистика. / Не развлекаловка. Не беллетристика… /… Что ж вы никак НАГЛЯДЕТЬСЯ не можете / На беспокойное, на безысходное? / В чём-то и с нашими бедами сходное?..»(«Неслышимая сирена»). И расплата не заставила себя ждать. Диагнозом, поставленным современному человечеству (не пожелавшему услышать «штормовое предупреждение»!), можно считать реакцию композитора авангардиста Карлхайнца Штокхаузена на события 11 сентября в Нью-Йорке, назвавшего нападение на манхэттенские башни-близнецы «величайшим в мире произведением искусства». Факт (по нравственной глухоте мало кем замеченный), после которого человечеству падать ниже уже некуда. Тут, как говорится, точка возврата пройдена, дальше только болезнь к смерти, только дорога в ад, только возвращение неиспользованного билета Богу…