Мяч, оставшийся в небе. Автобиографическая проза. Стихи
Шрифт:
«Что-то хотелось сказать на прощание»… Что же сказать? Всего не обхватишь, — как мог бы заметить медведь при виде слишком широкой кадушки мёда, осаждаемого пчёлами. Разве что вспомнить ещё одно стихотворение моей матери. Надежда Тимофеевна так же часто читала его вслух, как «Метель», как «На розах снег…», как балладу «Проводник Лин». Для самой себя читала и, можно сказать, в пространство… Но в «пространстве»-то находилась — я! И, право, было бы удивительно, если бы я ничего не подслушала и ничего не запомнила.
Дорога, сплошьПЕСНЯ ПЕВЦА ЗА СЦЕНОЙ
Пастушеский дневник. 1954 год
В ночь на 21 октября, среда.
Вот за долгое-долгое время первый вечер, первая ночь, когда я могу спокойно спать или спокойно не спать по своему усмотрению. Когда не угнетает перспектива подняться рано и гонять коров под ветром, дождём и градом.
Вспоминаю своё сентябрьское стихотворение:
Когда же на бледность опавшей листвы, На бусины поздних ягод, На жёсткую шкуру последней травы Снежинки первые лягут? И в белое утро, проснувшись вдруг, Я вспомню, что в стойле стадо, Что спас меня снег — мой холодный друг, Что больше пасти не надо!Сегодня утром наконец явился долгожданный «холодный друг».
Жить в нашем доме, в нашей холодной комнате — и радоваться снегу! Какие только метаморфозы не совершает жизнь! Снег выпал утром, но, как следовало и ожидать, укрепился не надолго. Теперь он тает, почти растаял. На улице туман, тишина и какой-то полудождь. Тепло, с крыши каплет.
Весь наш дом только что заснул, только за одной из дверей кто-то ещё возится, не спит.
Неизвестно, сколько пройдёт времени, прежде чем снег укрепится окончательно, но одно мне ясно: пастьба закончена.
Обычно при последних лучах лета и первых дуновениях зимы принято говорить: «Последние улыбки лета… Первые угрозы зимы…» Я же, вынужденная подчиняться самым противоречивым обстоятельствам, могу сказать наоборот:
— Прошла последняя угроза лета: вот они, первые улыбки зимы!..
Утро 21-го октября, четверг.
Вряд ли это верно: среда и четверг не могли состояться в один день. Нет, этого, по-моему, никак быть не могло. Вероятно, речь идёт уже о 22-м октября.
(Подача голоса из «будущего». — Н. М.)
Серое бушующее утро. Снега нет, и — кто знает? — не возьми я вчера расчёт, может быть, опять пришлось бы пасти, а я — в больном виде.
А между тем — не смотрите, что снега нет — на улице уже настоящая зима! Свирепствует страшный холодный ветер, о, мои «добрые друзья»!
Но меня теперь для них нет, и я совершенно убеждена, что среди этих замечательных (в смысле языка) работников не найдётся ни одного дурака, что согласился бы сейчас пасти.
Мою дурацкую безропотность оценили только вчера, когда я пришла к начальникам с просьбой освободить меня от работы. Они сразу же заговорили другими голосами, и даже у директорши — этого неприступного утёса в юбке — нашлись для меня живые человеческие речи.
«Поэзия и экономика!» — воскликнул Джек Лондон. Как сильна экономика там, где поэзия бессильна!
Здесь налицо, конечно, случай юного недомыслия: видимо, под «экономикой» я разумела тогда практицизм. (Цитировала же или неточно, или некстати.) Но если спросят — при чём вообще тут ПОЭЗИЯ? — отвечу: в те годы я давно уже могла считать себя увязнувшей в этом промысле. Чему доказательством — хотя бы стишок из административно-приютской жизни, сочинённый в период моего пастушества:
Но ничего! Пускай поизрасходуют сено, а я очень нездорова. Нужно немножко отдохнуть, хотя жить в нашем доме и в нашей комнате уже само по себе — адский труд.
Мы, наша семья, жили вчетвером в шестиметровке и без отопления.
Сейчас как раз был завхоз — звал меня к директору для переговоров. (Я не ошиблась: снег растает — опять позовут пасти, — хорошо, что взяла расчёт!)
Я теперь не связана с их организацией, и всё равно завхоз пригласил меня тоном приказания — а если бы ещё была связана?! Смогла ли бы я отказаться, даже имея право на отдых? Ведь я работала БЕЗ ВЫХОДНЫХ!