Мясной Бор
Шрифт:
Казалось, что теперь, когда события подчинены неумолимой военной логике, вот-вот завершатся последние приготовления, и армия организованно начнет выбираться из гигантской ловушки. Но излишний оптимизм на войне — опасная штука, командирам не следует забывать реальное соотношение сил. А истекшие месяцы войны со всей наглядностью показали, что германские генералы достигали успеха исключительно за счет маневра, больших запасов снарядов и мин, преимуществ автоматического оружия, господства авиации в воздухе. Когда же дело доходило до прямой схватки — ее выигрывал красноармеец. Таким образом, моральное превосходство уже в самом начале войны было на русской стороне. И если окруженные войска и попадали в плен, то это, как правило, происходило лишь после длительного и жестокого сопротивления.
Поэтому и не было во 2-й ударной ни одного человека, от командующего до красноармейца, который сомневался бы в успехе задуманного и успешно пока осуществляемого плана возвращения героической армии на ею же отвоеванный в январе волховский плацдарм. Все приободрились, появилась надежда, что эта их жестокая работа в неприглядном, голодном краю в скором времени завершится. Тогда всем дадут отдохнуть малость, смыть в банях болотную грязь, подхарчиться, а затем вновь приняться за ратный труд, который они привыкли исполнять как должное, без лозунгов и громких слов.
…А пока наличные силы 2-й ударной сжимались в кулак, чтобы ударить по южной и северной частям горловины и беспрепятственно начать выход. Начальник генштаба сухопутных войск вермахта уже 26 мая записал в дневник: «Противник выводит силы из волховского и погостьевского котлов». Если о наших намерениях определенно знал Франц Гальдер, то тем более осмысленно планировали собственные действия фон Кюхлер и генерал Линдеманн. Германское командование произвело перегруппировку сил, выдвинув на острие главного удара по коридору Эрика — так называло оно Долину Смерти к западу от Мясного Бора — две пехотные, одну моторизованную дивизии, отдельные части Баварского корпуса, артиллерийские, минометные и специальные подразделения.
Против истощенных голодом и общей усталостью, плохо вооруженных красноармейцев в ночь на 31 мая бросились в атаку сытые, налитые агрессивной силой пришельцы. Одновременными ударами от Спасской Полисти, с севера, и Подберезья, с юга, в общем направлении на Мясной Бор, они перервали тонкую пуповину, которая связывала ударную с войсками Ленфронта. Армия оказалась полностью окруженной.
Подчеркнутое равнодушие, с которым Сталин отнесся к совету Мерецкова проявить особое внимание к судьбе 2-й ударной, встревожило Кирилла Афанасьевича. Хорошо помня о непредсказуемости решений вождя и еще в большей степени внутренне содрогаясь при мысли о возможных репрессиях, генерал армии, назначенный заместителем Жукова по Западному направлению, решил держаться на приличном расстоянии от Ставки.
Направление объединило несколько фронтов и считалось едва ли не самым важным, ибо в Ставке по-прежнему верили подброшенной абвером дезинформации о том, что и в летнюю кампанию сорок второго года главный удар вермахта будет направлен на Москву. Впрочем, у Генерального штаба были некоторые основания полагать, что подобная опасность реальна, ибо немцы держали перед фронтами, прикрывавшими столицу, свыше семидесяти дивизий.
Когда Кирилл Афанасьевич прибыл в резиденцию Западного фронта, расположенную на месте небольшой деревеньки Власиха, близ платформы Перхушково Белорусской железной дороги, он напрямик сказал Жукову, что в должности его зама будет чувствовать себя неуютно.
— Лучше буду рангом пониже, да только при самостоятельном деле, — сказал Мерецков. — Пойми меня правильно… Может быть, армию какую дашь?
Жуков задумался. Ответил не сразу вовсе не потому, что в чем-то подозревал бывшего начальника Генштаба, который просится всего лишь в командармы. Интриганства за тем и другим не водилось, просто Жуков прикидывал, как на такой вариант посмотрит сам.
— К Сталину надо идти, — проговорил он наконец. — Решение Ставки единолично изменить не могу. И нет пока ничего стоящего для тебя. Но обещаю… А пока съезди на Калининский фронт, посмотри, как там Конев справляется. И прикинь предложения об улучшении стратегической обороны на правом фланге направления
И Мерецков поехал подо Ржев. Здесь начинался Калининский фронт. Его боевые позиции огибали город, затем выдвигались к западу и пересекали Волгу. Потом линия обороны поворачивала на юг и через Рижскую железную дорогу уходила к верховьям Днепра, а от них снова на запад. После станции Ярцево фронт устремлялся на север, изгибался на юго-запад к Демидове, и снова на север, к Велижу, затем на северо-запад к Великим Лукам, а от этого пункта по реке Ловать до города Холм. Вот у Холма и кончались позиции группы армий «Центр» и жуковского направления. Далее, к озеру Ильмень, стоял генерал Курочкин с Северо-Западным фронтом, а за ним и его, Мерецкова, родной Волховский фронт. О нем Кирилл Афанасьевич не забывал, сердце часто саднило от дум про обреченную 2-ю ударную. Уж Мерецков-то лучше других понимал, какая судьба ждет ее.
У Конева он дотошно изучал обстановку, прикидывал вместе с командующим, как срезать причудливые изгибы передовой линии. Их узорчатая изощренность и оперативные выгоды сулила, и чревата была реальной опасностью для собственных войск.
В той роли наблюдателя и консультанта, в которой сейчас выступал Мерецков, у него оставалось время для размышлений, для теоретических раздумий по поводу происходящего на войне. Опытный штабист, умеющий по крохам информации, добытой из разных источников, составлять общую картину происходящего на фронте, он окончательно убедился в том, насколько мудрым и безальтернативным был план стратегической обороны на сорок второй год, предложенный Шапошниковым Ставке. Он до конца понял, что Красная Армия будет терпеть поражения до тех пор, пока Верховный не уяснит для себя роль и значение Генерального штаба, этого мозга любой армии, как метафорично назвал его Борис Михайлович в одноименном учёном труде. Но кому б он, Мерецков, сам чудом вырвавшийся из тягот зловещего гостеприимства Берии, мог растолковать эту мысль? Однажды он уже попытался советовать Сталину. А чем кончилось? Чаще всего вспоминалась ему последняя встреча со следователем Шварцманом, уже составившим до того обвинительное заключение, носившее до кровавой одури стандартный характер: немецкий шпион, завербован германской военной разведкой. И повод был: проходил стажировку в генеральном штабе рейхсвера.
Когда его снова вызвали, решил — все. Суда, правда, еще не было, но до того ли в военное время! Зачитают приговор и тут же приведут в исполнение. Поразили улыбающееся лицо Шварцмана, его мягкий, едва ли не воркующий голос, предупредительные манеры. Вместо «поганый фашист» и «гитлеровский ублюдок», как он называл его прежде, вдруг по имени и отчеству… Следователь заботливо усадил Мерецкова, предложил папиросы, заговорил, продолжая сострадательно улыбаться:
— Неувязка вышла, Кирилл Афанасьевич, извините, конечно. Должен ваши показания поправить, такова служба. Вот вы пишете: «Немецкий шпион…» Да какой же вы шпион, дорогой товарищ Мерецков! Зачем же на себя напраслину писать?
— Это вы писали, — глухо проговорил генерал.
Мелькнула мысль о том, что затевается новая, теперь уже сверхдьявольская провокация, но старался не думать ни о чем, лишь бы снова не били и кончали поскорей.
— Но с ваших слов, с ваших слов, товарищ генерал армии! — зачастил, ернически подмигивая Мерецкову, следователь. — Разыграли вы нас, разыграли… А мы и поверили, будто вы шпион. Вот ведь нелепость какая… Шутник вы, Кирилл Афанасьевич, шутник!
Он вдруг посерьезнел и поднял над головой листки с протоколом допроса, на котором у Мерецкова выбили признания в немыслимых грехах.